— А что же еще делать? — усмехнулась она.
...На следующее утро — а по утрам здесь, как и в городе, горланили петухи и собаки — он сидел за столом строгий, чисто выбритый и пил чай, только один крепкий чай и больше ничего. Мариетта что-то порылась в тумбочке, подошла к нему, сказала: «А вот я вас сейчас спрошу...» — и поставила перед ним голубую жестянку. В таких при царе продавали монпансье.
— Ландрин? — спросил он. — Жорж Борман нос оторван? Что, пуговицы в нем хранишь?
— Пуговицы, — ответила она и вытряхнула коробку на стол.
Это было золото. То самое хитрое, древнее, узорное золото, из-за которого он сюда и приехал. Но это еще было и чудо, какого он не смел уже и ожидать. И произошло оно, как и всякое чудо, неожиданно и просто, по той внутренней логике, по которой всегда происходит все необычайное: просто открылась коробочка и из нее на стол посыпалось золото. Вот и всё.
— Откуда это у тебя? — спросил он без всякого выражения. — Ах, рыбаки принесли? А-а! А они здесь? Далеко? Так, так.
Он встал, сунул коробку в планшет и сказал:
— Ну вставай, поедем.
— Куда? — спросила она и сразу помертвела.
— Как куда? К этим рыбакам.
Она испугалась, покраснела.
— А зачем? — пролепетала она.
— Ну, увидимся с ними, поговорим. Они что, хорошие люди? Ну вот и поговорим. — Он вынул браунинг, осмотрел его, сунул опять в кобуру. — Нет, нет, я им ничего не сделаю. Только опрошу. Поехали, поехали.
— Так это правда золото? А я думала...
— Вот там и узнаем, что это такое и откуда. Поехали.
Глава III
После того как Зыбина взяли с того допроса и дотащили до камеры, для него напрочь исчезло время. Он закрывал глаза — и наступала ночь; электричество горело ровно и светло, в коридоре было тихо, в хрупком, тонком воздухе за окном нежно и громко раздавались паровозные гудки. Лаяли собаки. Он открывал глаза, и было уже утро; часовой обходил камеры, стучал в железную обивку ключом: «Подъем, подъем!» По полу звонко передвигались ведерные чайники, открывались кормушки, женщины в серых фартуках бесшумно ставили на откидные окошечки хлеб и кипяток, чирикали воробьи. Потом приходили дежурные — один сдающий, другой принимающий — и спрашивали, есть ли заявления и жалобы. Не было у него ничего! Он плавал в светлой, прозрачной пустоте, растворялся в ней и сам уже был этой пустотой. А море в камеру больше не приходило. И та женщина тоже. И это было тоже хорошо. Не нужна она была ему сейчас. И только позывы тела вяло и безболезненно заставляли его подниматься и идти в угол. А воду он пил и хлеб ел, так что это не была голодовка, и его не тревожили. И сделав свое, он ложился опять на койку, смотрел на светлый потолок, на никогда не гаснувшую лампочку и разливался по тюрьме, по городу, по миру. И не было уже Зыбина, а была светлая пустота. Так продолжалось какое-то время, может быть, два дня, может быть, месяц. И однажды в его камеру вошли сразу несколько человек: начальник тюрьмы, надзиратель, светловолосый молодой врач интеллигентного вида, похожий на молодого Хомякова, и прокурор Мячин. Прокурор спросил, как он себя чувствует.
— Ничего, спасибо, — ответил он.
— И идти можете?
— Вполне.
— Сядьте-ка на кровать.
Он поднялся и сел.
— Он молодец, — улыбнулся врач, похожий на Хомякова. — Вот пропишем ему усиленное питание, введем глюкозу — и встанет.
— А что у него? — спросил прокурор. — Георгий Николаевич, что у вас?
— Ничего, — ответил он.
— Как ничего? Почему же лежите? Вы больны?
— Да нет, — ответил он.
— А что же с вами? — спросил прокурор.
— Ничего. Просто издыхаю, и все. — Он точно знал, что это так; не болеет, а издыхает, и ничегошеньки с него они сейчас требовать не могут. Он уже никому из них ничего не должен.
Наступило короткое молчание.
— Ну, это все, положим, глупости, — сказал прокурор. — Вы еще и нас переживете. Такой молодой! Вся жизнь впереди! Надо лечиться, Георгий Николаевич. Вот что! На ноги, на ноги вставать надо. Пора, пора.
И опять все ушло в туман, потому что он закрыл глаза.
Пришли за ним на следующее утро. Два надзирателя осторожно подхватили его под руки и повели. Тут в коридоре на секунду сознание возвратилось к нему, и он спросил: «Это в тот конец?» — «В тот, в тот», — ответили ему, и он успокоился и кивнул головой. Все шло как надо. Сейчас появится и молодой красивый врач.
Но его привели не в тот конец, где стреляют, а в большую, светлую комнату. У стены стояла кровать, заправленная по-гостиничному — конвертиком. На столе поверх белой скатерти блистал графин с водой. Окна были закрыты кремовыми занавесками.