Вход в конюшню был загорожен полусгнившей деревянной решеткой.
— Усь, усь, усь! Усь, усь, усь! — начал звать Турлендана.
Лошади не шевелились, но вдруг все вместе вздохнули, как люди. Силуэты их тел смутно выделялись в голубоватой тени, зловоние их дыханий смешивалось со смрадом сухой соломы.
— Усь, усь, усь! — продолжал Турлендана жалобным голосом, таким окликом он понукал своего верблюда Барбара, когда поил его.
Лошади не двигались.
— Усь, усь, усь! Усь, усь, усь!
Одна из лошадей обернулась и положила свою большую безобразную голову на решетку, смотря глазами, которые отражали лунный свет и словно были полны мутной воды. Ее нижняя губа свисала, подобно лоскуту сухой кожи, обнажая десны. От дыхания раздувались ноздри мягкой и влажной морды, они то закрывались, как воздушные пузыри дрожжей, то снова расширялись.
При виде этой дряхлой головы пьяный отдался нахлынувшим на него воспоминаниям. Почему это он, обыкновенно столь воздержанный, начал пить? В его пьяном мозгу промелькнула фигура умирающего Барбара, верблюда, который лежал на земле, неподвижно вытянув на соломе свою длинную шею, кашлял, как человек, и слабо шевелился, причем при каждом движении его вздутый живот клокотал, как катящаяся бочка, наполовину наполненная водой.
Его сердце томительно сжалось, в его памяти воскресла картина смерти верблюда со всеми печальными подробностями. Он вспомнил, как содрогалось тело животного от этих странных хриплых вздохов, как трещал этот огромный полуживой скелет, как силилась подняться эта длинная шея и, поднявшись на мгновенье, тяжело падала на солому, а ноги двигались, как во время бега, уши все время дрожали, в то время как глаза были неподвижны и казались уже потухшими, прежде чем замерли другие части тела… И, прислонившись к решетке, он машинальными движениями губ продолжал окликать лошадь Микель-Анджело.
— Усь, усь, усь! Усь, усь, усь!
С безотчетной настойчивостью пьяного он не переставал звать животное, его голос звучал монотонно, печально, почти зловеще, как кричат ночные птицы.
— Усь, усь, усь!
Вдруг Микель-Анджело, услышав шум со своей постели, высунулся из окошка и в бешенстве стал осыпать бранью нарушителя тишины.
— Ах ты, сукин сын, чтобы ты утопился в Пескаре! Убирайся вон! Проваливай, собачий сын, и не беспокой добрых людей, если не хочешь, чтобы я стегнул тебя кнутом. Убирайся вон, пьяница!
Турлендана, шатаясь, побрел к реке. На перекрестке трех улиц, где днем стоят торговцы фруктами, происходило любовное собрание собак Когда человек приблизился к ним, вся гурьба скрылась по направлению к Баньо. Из Джезидиева переулка вышла другая свора и направилась к казармам. Вся Пескара, озаренная весенней луной, была полна собачьей любви и собачьих соперничеств. Огромный пес Мадригалео, с которого не снимали намордника с тех пор, как он загрыз бычка, время от времени давал о себе знать своим мощным лаем, покрывавшим все другие голоса. Иногда какая-нибудь собака, прогнанная одной сворой, быстро бежала к месту другой схватки. Во дворах завывали запертые собаки.
Странное волнение охватило мозг пьяного. Впереди, позади и вокруг него, как казалось ему, быстро убегали облака, деревья, камни, берега реки, мачты барок, дома. Эта всеобщая вражда наполнила его ужасом. Он остановился. Внутри него что-то заклокотало. Внезапно его помутневший разум осветила мысль: «Заяц! Даже заяц Чаволы не хотел более оставаться с ним!» Его ужас все возрастал, ноги и руки дрожали. Словно гонимый неведомой силой, он пробрался к берегу сквозь тонкие ивы и высокую траву.
Полная луна сияла на небе, излучая кроткий белоснежный свет. Мирно склонялись деревья, созерцая бегущие воды. Спящая под луной река, казалось, медленно, почти торжественно дышала. Лягушки звонко пели.
Растения почти закрыли Турлендану. Свесившиеся на колени руки его дрожали. Вдруг он почувствовал какое-то движение под ногами: лягушка! Он вскрикнул, вскочил и пошатываясь побежал сквозь ивовые кусты, которые хлестали его по ногам. Благодаря расстроенному воображению вид лягушки испугал его, как что-то сверхъестественное.
Споткнувшись о неровность почвы, он упал ничком, лицом в траву. С большим трудом поднялся и стал смотреть на стоящие вокруг деревья.
Серебристые силуэты тополей неподвижно и молча высились в воздушном пространстве, казалось, они подымались до самой луны, эту иллюзию создавало необычайное удлинение их вершин. Берега реки, теряясь вдали, казались бесконечными, почти нематериальными, как образы стран во сне. На правом берегу изгибы реки блистали ослепительной белизной, на поверхности которой, как лазоревые паруса, скользили тени, отбрасываемые плывущими облачками. Вдали горизонт замыкался лесом. Запах леса смешивался с запахом моря.