Нет, Мелькер слишком хорошо знал, что не поможет, но он должен попытаться, и пусть кто-нибудь посмеет ему помешать!
Дверь отворилась. На пороге стояла фру Шёблум. Маттссон представил директора:
— Директор Карлберг, который покупает Столярову усадьбу.
Он делал вид, что не замечает Мелькера. Фру Шёблум, поздоровавшись с директором Карлбергом, осмотрела его с ног до головы. Мелькер деликатно кашлянул. Только бы она обратила на него внимание — она бы, может, поняла, что речь идет о жизни и смерти.
Но фру Шёблум не видела Мелькера; глядя на Карлберга, она спокойно и тихо сказала:
— Столярову усадьбу я уже продала.
Ее слова прозвучали словно гром среди ясного неба. Маттссон, как баран, уставился на нее:
— Продали?
— Продали? — переспросил Карлберг. — Что вы хотите этим сказать?
Мелькер побледнел. Все было кончено. Больше не оставалось никакой надежды. Не все ли равно, кто купил усадьбу, — для него и для его детей она потеряна навсегда! И он знал об этом заранее. Странно, однако, что, когда это подтвердилось, ему стало так больно.
Юхан с Никласом заплакали. Они плакали молча. Тщетно пытались они удержать горькие слезы. Ими овладела усталость, да и кому повредит, если они поплачут.
— Что вы хотите этим сказать? — спросил хозяйку Маттссон, обретя наконец дар речи. — Кому вы ее продали?
— Пойдемте со мной, увидите, — сказала фру Шёблум, открывая парадную дверь. — И вы тоже, — сказала она Мелькеру и его плачущим сыновьям.
Мелькер покачал головой. Он не хотел видеть того, кто купил Столярову усадьбу, лучше даже не знать, кто он. Но тут из дома раздался внезапно голос, который он тут же узнал:
— У дяди Мелькера — настоящая хватка, уж поверь мне, тетя Шёблум!
В желтом доме был небольшой переполох. Директор Карлберг жутко разозлился. Он бушевал и орал, дымя сигарой прямо в лицо багрово-красному Маттссону:
— Я вам этого не прощу! Объясните, господин Маттссон, что это значит, а потом можете убираться на все четыре стороны!
Бедняга Маттссон весь сжался в своем уродливом полосатом костюме. Неожиданно он стал маленьким и кротким.
— Ничего не поделаешь, — тихо ответил он. — Она упряма, как старая коза.
Фру Шёблум стояла к ним спиной, но при этих словах она обернулась:
— Да, она такая. И к тому же еще прекрасно слышит.
— Если не орет радио, — вставила Чёрвен.
Мелькер заключил Пелле в объятия, крепко прижав к сердцу.
— Пелле, детка… что ты наделал? Что ты наделал?
— Я дал небольшой задаток тетушке Шёблум, — сказал Пелле, — чтобы дело было вернее. И получил от нее расписку.
— Да, у меня теперь есть карманные деньги, — подтвердила фру Шёблум. — Смотрите!
Она держала в руке блестящую крону.
— Директор Карлберг, — сказала Чёрвен, — знаешь что? Целую крону за двойной морской узел — это, пожалуй, дороговато, но все равно спасибо тебе!
Директор Карлберг повернулся и вышел, не произнеся ни слова. За ним выбежал Маттссон.
— Скатертью дорожка! — сказала Чёрвен. И все согласились с ней.
Юхан потрепал Пелле по щеке.
— Хорош наш папа! Сказать — малышам тут делать нечего! Ты славный парень, Пелле!
— Я хочу спросить вас, фру Шёблум, — сказал Мелькер, — прежде чем мы расстанемся…
Они сидели у нее на кухне и ели бутерброды. Лучшие бутерброды в их жизни — уверяли и Мелькер, и Юхан с Никласом. Оттого ли, что они ничего не ели с утра, или от неожиданной радости, но даже бутерброды приобретали какой-то необыкновенный вкус.
— Так что вы хотите спросить? — поинтересовалась фру Шёблум.
Мелькер с любопытством посмотрел на нее:
— Столярова усадьба — почему она так называется?
— Мой муж был столяр, разве вы не знали?
«Да, — подумал Мелькер. — Трудно сказать, чего бы я не знал». Но вслух сказал:
— Да, конечно! И вы переехали туда в тысяча девятьсот восьмом году?
— В тысяча девятьсот седьмом! — ответила фру Шёблум.
Мелькер удивился:
— А вы уверены, что не в тысяча девятьсот восьмом?
Фру Шёблум рассмеялась:
— Уж мне ли не знать, когда я вышла замуж.
«Ну да, годом позже или раньше», — подумал Мелькер, а потом сказал:
— Могу я задать еще один вопрос? Ваш муж — какой он был, веселый или…
— Он? — удивилась фру Шёблум. — Он был самый веселый из всех, кого я встречала. Когда не злился, конечно. Потому что бывало, что он и злился. Как и все мы.
В тот вечер Малин записала в своем дневнике: