Дженкинс, который только что, как мы уже видели, спокойно входил в спальню государственного министра, дрожащей рукой приподнял портьеру, прикрывавшую незатворенную дверь в мастерскую. То была роскошная мастерская скульптора. Через застекленную ротонду с боковыми пилястрами, занимавшую круглый угловой фасад, широкой волной струился свет, ставший теперь опаловым из-за тумана. Убранство, богаче, чем бывает обычно в такого рода помещениях, похожих благодаря комьям алебастра, инструментам, глине и разлитой воде на строительную площадку, где работают каменщики, придавало профессиональному облику мастерской некоторую кокетливость. По углам стояли зеленые растения, несколько прекрасных картин висело на голых стенах, две — три скульптуры Себастьена Рюиса возвышались на дубовых консолях; последнее его произведение, выставленное уже после смерти, было покрыто черным крепом.
Хозяйка дома, Фелиция Рюис, дочь знаменитого скульптора, сама уже прославившаяся двумя шедеврами — бюстом отца и бюстом герцога де Мора, — стоя посреди мастерской, была занята лепкой фигуры. Амазонка синего сукна, ложившаяся глубокими складками, облегала ее стан, косынка китайского шелка была повязана вокруг шеи, как галстук у мальчика, мягкие черные волосы заколоты узлом на маленькой, античной формы, головке. Фелиция работала с необычайным рвением; выражение сосредоточенной мысли и удовлетворения придавало особую строгость ее чертам, подчеркивая их красоту. Но лицо ее тотчас же изменилось, как только вошел доктор.
— Ах, это вы? — недружелюбно спросила она, словно очнувшись от сна. — Разве был звонок? Я не слыхала.
Скука и усталость мгновенно появились на ее прелестном лице. В нем не осталось ничего выразительного и яркого, кроме глаз, — их искусственный блеск от дженкинсовских пилюль оживлялся природным диким огоньком.
О, каким смиренным, вкрадчивым тоном ответил ей доктор!
— Вы так поглощены работой, дорогая Фелиция… Это что-то новое? Очень удачно!
Он приблизился к только еще намеченной, бесформенной группе, в которой неясно вырисовывались силуэты двух животных: одно из них-борзая собака точно неслась сломя голову, готовясь к необычайному прыжку.
— Идея у меня явилась ночью… Я начала работу при лампе… Я измучила моего бедного Кадура, — сказала девушка, бросив ласковый взгляд на борзую. Маленький слуга старался расставить ей лапы и снова придать надлежащую позу.
Дженкинс отечески пожурил Фелицию за то, что она так себя утомляет, и, взяв ее руку с благоговением священнослужителя, заметил:
— Разрешите… Я уверен, что у вас лихорадка.
Почувствовав прикосновение его руки, Фелиция инстинктивно отстранилась.
— Оставьте!.. Оставьте!.. Ваши пилюли тут не помогут. Когда я не работаю, я скучаю, скучаю смертельно, готова наложить на себя руки. Мысли мои-цвета воды, которая течет там, за окном, горькая и тяжелая… Начинать жизнь, испытывая к ней такое отвращение!.. До чего это мучительно!.. Я готова завидовать бедняжке Констанции, которая целые дни проводит в кресле, не произнося ни слова, и улыбается при воспоминаниях о прошлом. Я лишена даже этого, у меня нет сладостных воспоминаний, которым я могла бы предаваться… У меня есть только одно — работа… работа!
Она говорила, продолжая напряженно лепить, работая то стекой, то пальцами, которые она время от времени вытирала маленькой губкой, лежавшей на деревянной подставке рядом с группой. И казалось, что ее горькие жалобы, непонятные в устах этой двадцатилетней красавицы, на которых в минуты покоя играла улыбка греческой богини, вырывались невольно и не были ни к кому обращены. Но Дженкинса ее слова все же встревожили, чем-то смутили, хотя он внимательно смотрел на творение художницы, а вернее, на нее самое, на ликующую грацию этой прелестной девушки, казалось, самою природою предназначенной к служению пластическому искусству.
Почувствовав себя неловко под этим восторженным взглядом, Фелиция снова заговорила:
— Кстати, я видела вашего Набоба. Мне его показали в прошлую пятницу в опере.
— Вы были в пятницу в опере?
— Да… Герцог предоставил мне свою ложу.
Дженкинс изменился в лице.
— Я уговорила Констанцию поехать со мной. В первый раз за двадцать пять лет после ее прощального бенефиса она переступила порог Большой оперы. И какое это произвело на нее впечатление! Особенно балет. Она вся трепетала, она сияла, отблеск былых триумфов светился в ее глазах. Счастливы люди, которым доступны такие переживания!.. Занятная внешность у этого Набоба! Вы должны его ко мне привести. Я бы с удовольствием вылепила его бюст.