У щенка были раздроблены – клыками матери – челюсти, ноги, грудная клетка, глаз вытек, изо рта, из ушей, из пустой глазницы текла кровь, кожа на спине была разорвана, и из-под нее торчали сломанные ребрышки.
Молодая хозяйка не любила собаки. Она настаивала, чтобы щенята были убраны из дому как можно скорее. У молодой хозяйки не было своих детей. Собака-мать растерзала своего щенка. Щенок умер только наутро. Хозяйка просидела над щенком всю ночь. Она достала картонку, она закутала щенка ватой, все его раны она смазала иодом. По ее воле хозяин ездил в город к ветеринарному врачу. Ветеринар сказал, что щенок умрет. Жена кормила щенка молоком с ложечки и из соска. Женщина боролась со смертью, отодвигая ее. Глаза хозяйки были сухи. Она не спала всю ночь. Большая женщина, она ходила на цыпочках. Ее большие и сильные руки были нежны и ласковы. На обильных щеках ее был сухой румянец, как сухи были ее глаза. Когда щенок умер, хозяйка, эта здоровая, молодая и сильная женщина, по-детски расплакалась. Муж увидел ее слезы. Она смутилась, она отвернулась от мужа, виновато улыбнулась и закрыла мокрые глаза локтем в засученном рукаве. Она сказала сердито:
– Все вот так… ты… Ну, что же, пойди выкопай ямку под дальней елочкой, за скамейкой…
Хозяин пошел копать ямку. Роса была очень сильна, солнце светило сбоку, поднимались от земли лиловые туманы. Хозяин видел через окошко: хозяйка склонилась к суке на кухне, стала перед щенятами на колени, перетрогала их всех руками и налила в собачью миску кринку молока. Глаза собаки были – умными, грустными и виноватыми.
Подходя к крыльцу, хозяин нарочно кашлянул, ударил лопатой о крылечко и медленнее, чем следует, стал счищать с сапог землю.
Ямское Поле.
7 апреля 1934 г.
Рассказ о двадцатом годе*
Это было грозное время военного коммунизма. Удостоверения личностей тогда выдавались только на три месяца. Начало года уничтожало все допрежь выданные удостоверения и мандаты. Анатолий Васильевич Луначарский выдавал молодому писателю каждые три месяца удостоверение, – «Москва, Кремль, Кабинет» – «дано сие такому-то в удостоверение того, что он откомандировывается в личное распоряжение» – «Нарком» – подписи, печать. Смысл этого «личного распоряжения» знали только двое – нарком и писатель, – он означал, что писатель предоставлен на три месяца в вольную свою волю, может сидеть в Коломне и писать свои рассказы. Писатель и писал. Постучали у калитки, вошел военный человек с заиндевевшей винтовкой, осмотрелся, улыбнулся хитро, сел, сказал: – «покажь документы». – Писатель показал. Человек улыбнулся еще хитрее, закурил махорку со стола писателя, сказал не спеша: – «просрочены, – решай сам – либо, как дезертиру труда, вместе с буржуями чистить нужники, – либо становись на биржу». – Писатель предпочел биржу. – «А тогда идем, я тебя провожу», – сказал гость. Пошли. Пришли. Добрый человек с заиндевевшей винтовкой сказал, – «вот привел одного такого!» – и распрощался дружески. Писатель полагал, что состояние на бирже труда литературным его занятиям не помешает, ибо – куда в Коломне нужны писатели? Барышня весело опросила, трудолюбиво записывала анкету и – дала ордер на оберточной бумаге, со штампами, подписями и печатями: «профессия – писатель» – «направляется в редакцию газеты «Голос Коммуниста». Писатель оторопел, – писал и собирался писать рассказы на всероссийскую литературу, а тут – коломенский «Голос Коммуниста». Тем не менее – в редакцию пошел прямо с биржи. Шел по заснеженным улицам и разглядывал в недоумении небо, не кланялся встречным, а три четверти встречных были знакомыми, ибо знали в Коломне друг друга все полностью. Пришел. В редакторском кабинете сидел замечательный человек Михаил Егорович Урываев, директор коломенского машиностроительного завода и редактор одновременно. Михаил Егорович улыбнулся весело, сказал:
– Ага! пришел, добрались мы до тебя, садись.
– Это – как же так – добрались? – спросил писатель.
– А это я тебя подкараулил, чтобы на дело поставить, чтобы ты за Луначарского не прятался и не бездельничал.
– Михаил Егорович, – сказал писатель голосом, просящим сочувствия и страдающим, и чуть-чуть ироническим, – Михаил Егорыч, – ну какой я газетчик? – я лирик, я рассказы пишу, я интеллигент, я беспартийный… Отпусти меня к Анатолию Васильевичу, я свое рассказами отработаю. Какой я газетчик, ты сам посуди!..
Михаил Егорович прищурил глаз, улыбнулся, стал серьезен, сказал доверительно и строго:
– Ты дурака не валяй, рассказам твоим я не помешаю. А работать ты у меня будешь за спеца. Я сам тебе буду темы давать, идеи, материалы, – а ты валяй, приводи в порядок, чтобы было грамотно, фельетоны пиши, передовицы, обрабатывай местные корреспонденции. Темы и идеи я сам буду тебе давать.
– Я подписывать своим именем такие вещи не могу, вдвоем, что ли, подписывать будем?
– А ты и не подписывай. Ты подписывай свои рассказы в Москве, а здесь фамилия роли не играет, хоть каждый день новую подпись ставь. А материалы – на вот, получай, чтобы времени не тратить. Садись в соседней комнате и жарь до четырех часов. На вот, исправь мою передовицу для пробы.
Передовица была одобрена. В первый же день писатель сделал передовицу, фельетон и исправил с десяток деревенских корреспонденций. Газета выходила два раза в неделю. Писатель работал в газете – целую эпоху по тогдашним временам – месяцев восемь. Через месяц с начала работы половина газеты заполнялась писателем. Оформлял и корректировал газету – писатель. Работал писатель в газете весело, почти с увлечением, тратя на газету очень немного времени. Дома писатель в это время писал повесть, чтобы напечатать ее в Москве. Повести он отдавал гораздо больше времени, чем газете. Повесть была напечатана во «Временнике» Наркомпроса за подписью писателя. В газете имени писателя не было ни разу.
В дни напечатания повести в Москве под председательством директора Роста был конкурс провинциальных газет. Редакция коломенского «Голоса Коммуниста» получила первый приз, он прислан был в Коломну за подписью директора Роста. Там значилось: – «подбор, распределение и подача материала» – «своевременная передовая» – «фельетон» – «ответы читателю» – «оформление», – то есть, главным образом то, что делал писатель. И в это ж самое время в Москве появилась статья этого же директора Роста, камня на камне не оставлявшая от повести, подписанной полным именем писателя.
Культурное состояние писателя в газете и в повести, совершенно естественно, было одним и тем же, равно как и политические его взгляды, – и этот эпизод судьбы писателя остался для него притчею дел человека. Рациональное, мозговое познание вещей и утверждение мыслей всегда опережает эмоции. Повесть, разгромленная директором Роста, была записана образами и оперировала ощущениями. Должно было пройти десятилетие, чтоб это стало понятным писателю. Впрочем, здесь же может возникнуть рассуждение о том, что, как вычитал писатель в ирригационных книжках, «природа не знает и не терпит прямой линии», оставив абсолютную прямую математическим формулам, – и эта «абсолютная прямая» индивидуализма повести за полным именем – была коррегирована коллективом «Голос Коммуниста».
Для того ж, чтобы рассказ был закончен в традициях классических ощущений рассказа, следует сказать, что в том двадцатом году зима, кроме революции, была замечательна еще морозами и метелями. Морозы в тот год доходили до сорока градусов, ночами слышно было, как морозы ходят. Дома в тот год заметались метелями по трубы. Рассказать о двадцатом годе то, что тогда были громадные морозы и страшные метели, – это ничего не рассказать о двадцатом годе.