Но что-то я здесь замешкался. Мой-то, наверное, вот-вот закричит, как водится. Не грех бы мне так и сделать, как он сказал, да закатиться к товарищам. Но что получится? Опять получай, опять терпи наказание. Они хозяева: что захотят, то и скажут, коли в голову взбрело, а ты потом расплачивайся. Боги благие! ужель никогда не исполнится давнее мое желание: чтобы мой дурной и злой хозяин стал адвокатом, канцеляристом или местным чиновником? Почему я так говорю? Потому что после свободы тяжелее подчинение. Как же мне не желать, чтобы сам испытал он то, чего никогда не знавал? Пусть же он наденет тогу, пусть обивает пороги, пьянствует с судейскими, пусть томится пред дверями, пусть к слугам прислуживается, пусть, оглядываясь зорко, шляется по форуму, пусть вынюхивает и ловит свой счастливый час и миг утром, днем и вечером. Пусть преследует он лестью тех, кому не до него; пусть свидания назначает тем, кто не является; пусть и летом не вылезает он из узких башмаков!
Нет на свете хороших хозяев —
это известно всякому.
Но я доподлинно убедился,
что самый скверный — это мой.
Человек-то он безвредный,
только рохля и ворчун.
Если, положим, что-то в доме пропало,
он так и сыплет проклятиями,
словно это неведомо какое преступление.
Если вдруг обман заметит —
без перерыву кричит и ругается, да как!
Если кто-нибудь толкнет в огонь
стул, или стол, или кровать,
как это бывает при нашей спешке, —
он и на это плачется.
Если крыша протекает,
если двери сбиты с петель —
он скликает весь дом, обо всем допрашивает, —
разве ж такого можно стерпеть?
Все расходы, все расчеты
записывает собственной рукой,
и если в чем не отчитаешься,
то деньги требует назад.
А уж в дороге до чего он
несговорчив и невыносим!
Выехать надо до рассвета;
мы себе пьянствуем, потом спим;
а он и на это уж сердит!
А потом, за пьянством и сном,
пойдут другие поводы:
в толпе толкотня, мулов не сыскать,
погонщиков след простыл,
упряжка не слажена, сбруя наизнанку,
возница на ногах не стоит, —
а он, словно сроду никогда не ездил,
все это ставит нам в вину!
Когда так бывает у другого,
то немножко терпения —
и все постепенно наладится.
А у Кверола наоборот:
за одной бедой он ищет другую,
придиркой за придирку цепляется;
не хочет ехать с пустой коляской
или с больной лошадью
и все кричит:
«Почему ты мне раньше об этом не сказал!» —
словно сам не мог заметить.
Вот уж самодур так самодур!
А если заметит какую оплошность,
то скрывает и молчит,
и только тогда затевает ссору,
когда и сослаться не на что,
когда уж не отговоришься:
«Так и я хотел сделать, так и я хотел сказать».
А когда наконец потаскаемся туда-сюда,
то надо еще и вернуться в срок.
И вот вам еще одна повадка
этого негодника:
чтобы мы спешили к сроку,
он дает нам про запас один только день, —
разве же это не значит просто
искать повода, чтобы гнев сорвать?
Впрочем, что бы там ему ни взбрело в голову,
мы всегда сами себе
назначаем день для возвращения;
так что хозяин, чтобы не попасть впросак,
если кто ему нужен в календы,
тому велит явиться накануне календ.
А как вам нравится, что он терпеть не может пьянства
и сразу чует винный дух?
И что за вино, и много ли пил —
по глазам и по губам он
с первого взгляда угадывает.
Мало того: он не хочет, чтоб с ним хитрили
и водили за нос, как водится!
Кто же мог бы такому человеку
служить и слушаться его?
Не терпит воды, коли пахнет дымом,
ни чашки, коли засалена:
что еще за прихоти!
Если кувшин поломан и потрескался,
миска без ручек и в грязи,
бутылка надбитая и дырявая,
заткнутая воском тут и там, —
он на это спокойно смотреть не может
и еле сдерживает желчь.
Не могу себе представить,
что такому дурному человеку может понравиться?
Как вино отопьешь и водой разбавишь —
он заметит всякий раз.
Нередко нам случается
подмешивать и вино к вину:
разве грех облегчить кувшин от старого вина
и долить его молодым?
А Кверол наш и это считает
страх каким преступлением
и, что самое скверное, сразу
обо всем догадывается.