а. Надо ли вспомнить
О той, кого любил отец богов, Зевс, —
Той, кому злые боги
В странной заботе дали
Две пары копыт, пару рогов и один хвост, —
Дар нежеланный! —
И отослали в далекие страны затем,
Чтобы она училась,
Как пережевывать жвачку.
И вот, в зеленых аргосских полях
Она, бродя по травке и крапиве,
Ими кормилась!
Пусть питательна эта еда,
Но мне не по вкусу!
Пусть Киприда не выберет троном своим
Мою печень!
Зачем я вспомнил Ио? почему?
Хоть убей, не знаю.
э. Но вещее сердце мое
Уже заводит само
Напев, не зовущий в пляс;
Но вот предстает дворец
Обоим моим глазам
(Вот правый, и левый вот) —
Бойнею, так сказать,
Где столько шерстистых смертей
И кораблекрушений коров.
И веду я плач на Киссийский лад,
И на громкий стук,
На моей груди разрывающий лен,
Отвечает в такт
Головы моей бедной биенье.
Э. — О! челюсть топора в меня вгрызается,
Язвя меня не в шутку, а доподлинно.
X. — Мне кажется, я слышу из покоев крик,
Несхожий с криком тех, кто скачет в радости.
Э. — Ах! он опять хватил меня по черепу:
Никак меня убить он хочет до смерти.
X. — Пусть не винят меня в поспешномыслии,
Но я скажу: кому-то там невесело.
Э. — О! о! еще удар доводит счет до трех,
Хотя об этом вовсе не просила я.
X. — Коль это так — твое здоровье бедственно,
Зато непогрешима арифметика.
Ропалические стихи — это эксперимент в метрике. Так назывались гексаметры, состоящие последовательно из 1-, 2-, 3-, 4- и 5-сложного слова. Одна такая строчка случайно нашлась у Гомера, была замечена, получила название (от ῤόπαλον — палица, утолщающаяся к концу) и стала примером для подражаний. Поэт Авсоний, воспитатель римского императора Грациана, был консулом в 379 году и написал по этому случаю три стихотворные молитвы; одна из них — «ропалическая». Изощренная трудность формы нимало не мешает серьезности содержания.
Собственно, начать этот раздел следовало бы с экспериментов в графике — с фигурных стихов. По-латыни их писал — поколением раньше Авсония — поэт Порфирий Оптатиан; гексаметрические строки равной длины, буква в букву, по вертикальным началам их — акростихи, по вертикальным концам — телестихи, а по серединам сложными зигзагами змеятся месостихи, и все они тоже представляют собой гексаметрические строки. Но перевести такую конструкцию у меня не хватило способности.
Макаронические стихи — это эксперимент в лексике: стихи, написанные на смеси двух (редко больше) языков. В новоевропейской поэзии это обычно латинские гексаметры со вставками итальянских, французских и проч. слов, склоняемых и спрягаемых на латинский лад («лопата у него — лопатус, баба — бабус»): комический псевдолатинский язык, как будто латынь — это мука в макаронах, а народные языки — это сыр и масло, к ней примешанные. Сочиняться они стали в Италии в конце XV века, а образцом были вот эти стихи Авсония — латинские гексаметры, в которых греческие слова обросли латинскими суффиксами и флексиями. Авсоний писал их на старости лет, обращаясь к товарищу по риторской профессии и соседу по «сантонским полям» в южной Галлии; заключительные стихи — цитата из Горация, «Оды», II, 3, 15–16, один стих в подлинном виде, другой в греческом переводе.
Я, элладической Музы причастник и римской Камены,
Шлю на диглотте[6] привет, Авсоний, Аксию Павлу.
Как я неладно живу! Обольщаясь пустою эльпидой[7],
Можно ли педзы[8] шутить, старея из гемара в гемар?[9]
Здесь, в сантонских полях, где царит аксенический криос[10],
Я, тромерос[11], брожу и дрожу, цепенея талантом,
Для нежноплокамных[12] став Пиерид плохим ферапонтом[13].
Педы[14] сковал мне мороз, одонты[15] скрежещут от стужи,
Гея[16] покрыта хионом[17], не пышет гестия[18] жаром,
Ригос[19] вдвойне холодней из‐за песен холодных аэдов[20].
Янус, однако, раскрыл календарь; и вот в новогодье
Я эпистолию шлю стихотворную филосу[21] Павлу.
Вы, кого родила Мнемосина в своей диадеме,
Девять речистых адельф[22] в венках из чистейшего крина[23],
Одушевите мне френ[24] шутоватой комической одой
И над челом раскиньте моим триумфальные птеры[25];
Ясный фаос[26] просияйте певцу в его скейскую[27] душу,
На миксобарбарский лад[28] сгармонируйте к логосу логос![29]
Если бы Аксия Павла, наследника этой же хоры[30],
Я обошел бы стихом, то подверг бы себя немесиде[31].
Он мне во всем гемиох[32]: оценить и австеры[33], и педзы
В нашей словесной палестре[34] сумеет он лучше любого.
Ныне же он эремитом[35] живет в отдаленной Кребенне,
Где ни стафилы[36] не зреют, ни лесха[37] ему не услада,
Ни в диалоге беседника нет, ни в симпосии хмеля:
С милою Музой сам-друг он ропщет на праздную схолу[38].
Полно, Павел, мой друг! довольно мы вынесли понов[39],
На агоре[40] разбирая дела и на кафедрах сидя
Пред непослушной толпой неанисков[41]; а много ли толку?
Между тем иссыхает в артериях юная гема[42],
Нас уже можно геронтами[43] звать, затуманился опсис[44],
Меньше и меньше в суме статеров[45] на разные траты:
Ведь человек апаламный[46] с трудом залучит себе кердос[47] —
Трудно деньгу наживать при клиническом[48] образе жизни.
Будем, однако, мой друг, благодушны: не станем порочить
Мойру — и Лета сокроет от нас и пению[49], и поны.
Ну а панкаллистон — лучше всего! — что при нас неотлучны
Спутницы-Музы и с винным кратером, и с винным фиалом[50] —
В дружном их фиасе[51] ты обретешь утешенье от скорби.
Здесь же будут дары и Деметры Аглаокарпы[52],
Вкусный кабаний креат[53] и винные чаши, в которых
Пенится нектарный ойн[54], сколько любо усталой кардии[55].
Так гедонически мы и продлим эйс полла наши эте[56],
Покуда силы есть, и Парок
Нэмата порфиреа плэкетай[57].
вернуться
Перевод «Ропалической молитвы» Авсония в настоящем издании см.: т. II, с. 729–730. — Прим. А. Устинова.
вернуться
Чашами для смешивания вина и для питья вина.