Курчаев. Ну, как хотите. Я бы на вашем месте… Так вы стихов дадите?
Глумов. Нет.
Голутвин. Что с ним разговаривать! Поедем обедать!
Курчаев. Поедем! Прощайте! (Кланяется и уходит.)
Глумов (останавливая Курчаева). Зачем вы с собой его возите?
Курчаев. Умных людей люблю.
Глумов. Нашли умного человека.
Курчаев. По нас и эти хороши. Настоящие-то умные люди с какой стати станут знакомиться с нами? (Уходит.)
Глумов (вслед ему). Ну, смотрите! Маменька!
Входит Глумова.
Глумов и Глумова.
Глумов (показывает портрет Мамаева). Поглядите! Вот с кем нужно мне сойтись прежде всего.
Глумова. Кто это?
Глумов. Наш дальний родственник, мой дядюшка, Нил Федосеич Мамаев.
Глумова. А кто рисовал?
Глумов. Все тот же гусар, племянничек его, Курчаев. Эту картинку надо убрать на всякий случай. (Прячет ее.) Вся беда в том, что Мамаев не любит родственников. У него человек тридцать племянников; из них он выбирает одного и в пользу его завещание пишет, а другие уж и не показывайся. Надоест любимец, он его прогонит и возьмет другого, и сейчас же завещание перепишет. Вот теперь у него в милости этот Курчаев.
Глумова. Вот кабы тебе…
Глумов. Трудно, но попробую. Он даже не подозревает о моем существовании.
Глумова. А хорошо бы сойтись. Во-первых, наследство, потом отличный дом, большое знакомство, связи.
Глумов. Да! Вот еще обстоятельство: я понравился тетке, Клеопатре Львовне, она меня где-то видела. Вы это на всякий случай запомните! Сблизиться с Мамаевым для меня первое дело — это первый шаг на моем поприще. Дядя познакомит меня с Крутицким, с Городучиным; во-первых, это люди с влиянием; во-вторых, близкие знакомые Турусиной. Мне бы только войти к ней а дом, а уж я женюсь непременно.
Глумова. Так, сынок, но первый-то шаг самый трудный.
Глумов. Успокойтесь, он сделан. Мамаев будет здесь.
Глумова. Как же это случилось?
Глумов. Тут ничего не случилось, все это было рассчитано вперед. Мамаев любит смотреть квартиры, вот на эту удочку мы его и поймали.
Входит человек Мамаева.
Человек. Я привез Нила Федосеича.
Глумов. И прекрасно. Получай! (Дает ему ассигнацию.) Веди его сюда.
Человек. Да, пожалуй, они рассердятся: я сказал, что квартира хорошая.
Глумов. Я беру ответственность на себя. Ступайте, маменька, к себе; когда нужно будет, я вас кликну.
Человек Мамаева уходит. Глумов садится к столу и делает вид, что занимается работой. Входит Мамаев, за ним человек его.
Глумов, Мамаев и человек Мамаева.
Мамаев (не снимая шляпы, оглядывает комнату). Это квартира холостая.
Глумов (кланяется и продолжает работать). Холостая.
Мамаев (не слушая). Она недурна, но холостая. (Человеку.) Куда ты, братец, меня завел?
Глумов (подвигает стул и опять принимается писать). Не угодно ли присесть?
Мамаев (садится). Благодарю. Куда ты меня завел? я тебя спрашиваю!
Человек. Виноват-с!
Мамаев. Разве ты, братец, не знаешь, какая нужна мне квартира? Ты должен сообразить, что я статский советник, что жена моя, а твоя барыня, любит жить открыто. Нужна гостиная, да не одна. Где гостиная? я тебя спрашиваю.
Человек. Виноват-с!
Мамаев. Где гостиная? (Глумову.) Вы меня извините!
Глумов. Ничего-с, вы мне не мешаете.
Мамаев (человеку). Ты видишь, вон сидит человек, пишет! Может быть, мы ему мешаем; он, конечно, не скажет по деликатности; а все ты, дурак, виноват.
Глумов. Не браните его, не он виноват, а я. Когда он тут на лестнице спрашивал квартиру, я ему указал на эту и сказал, что очень хороша; я не знал, что вы семейный человек.
Мамаев. Вы хозяин этой квартиры?
Глумов. Я.
Мамаев. Зачем же вы ее сдаете?
Глумов. Не по средствам.
Мамаев. А зачем же нанимали, коли не по средствам? Кто вас неволил? Что вас, за ворот, что ли, тянули, в шею толкали? Нанимай, нанимай! А вот теперь, чай, в должишках запутались? На цугундер тянут? Да уж конечно, конечно. Из большой-то квартиры да придется в одной комнате жить; приятно это будет?
Глумов. Нет, я хочу еще больше нанять.
Мамаев. Как так больше? На этой жить средств нет, а нанимаете больше! Какой же у вас резон?
Глумов. Никакого резона. По глупости.
Мамаев. По глупости? Что за вздор!
Глумов. Какой же вздор! Я глуп.
Мамаев. Глуп! это странно. Как же так, глуп?
Глумов. Очень просто, ума недостаточно. Что ж тут удивительного! Разве этого не бывает? Очень часто.
Мамаев. Нет, однако это интересно! Сам про себя человек говорит, что глуп.
Глумов. Что ж мне, дожидаться, когда другие скажут? Разве это не все равно? Ведь уж не скроешь.
Мамаев. Да, конечно, этот недостаток скрыть довольно трудно.
Глумов. Я и не скрываю.
Мамаев. Жалею.
Глумов. Покорно благодарю.
Мамаев. Учить вас, должно быть, некому?
Глумов. Да, некому.
Мамаев. А ведь есть учителя, умные есть учителя, да плохо их слушают — нынче время такое. Ну, уж от старых и требовать нечего: всякий думает, что коли стар, так и умен. А если мальчишки не слушаются, так чего от них ждать потом? Вот я вам расскажу случай. Гимназист недавно бежит чуть не бегом из гимназии; я его, понятное дело, остановил и хотел ему, знаете, в шутку поучение прочесть: в гимназию-то, мол, тихо идешь, а из гимназии домой бегом, а надо, милый, наоборот. Другой бы еще благодарил, что для него, щенка, солидная особа среди улицы останавливается, да еще ручку бы поцеловал; а он что ж?
Глумов. Преподавание нынче, знаете…
Мамаев. «Нам, говорит, в гимназии наставления-то надоели. Коли вы, говорит, любите учить, так наймитесь к нам в надзиратели. А теперь, говорит, я есть хочу, пустите!» Это мальчишка-то, мне-то!
Глумов. На опасной дороге мальчик. Жаль!
Мамаев. А куда ведут опасные-то дороги, знаете?
Глумов. Знаю.
Мамаев. Отчего нынче прислуга нехорошая? Оттого, что свободна от обязанности выслушивать поучения. Прежде, бывало, я у своих подданных во всякую малость входил. Всех поучал, от мала до велика. Часа по два каждому наставления читал; бывало, в самые высшие сферы мышления заберешься, а он стоит перед тобой, постепенно до чувства доходит, одними вздохами, бывало, он у меня истомится. И ему на пользу, и мне благородное занятие. А нынче, после всего этого… Вы понимаете, после чего?