– Ах, Боже мой, Орест! Ты говоришь так, будто ты действительно мой дядя и тебе 50 лет. Ведь это же безмерно скучно, и от этого не только не разовьется, если что-нибудь у меня и есть, а окончательно засохнет!
– Да, но мне и действительно, хоть не 50, но 32 года, и все-таки я твой дядя.
– Нет, нет, нет! Ты на себя наговариваешь. Ты все говоришь официально и как хотят разные дурацкие барыни вроде твоей Ираиды. Я знаю – ты мой ровесник и никакой не дядя. Зачем ты хочешь наши отношения заменить какими-то ординарными разницами между старшими и младшими? Есть огромная разность между нами, но она легка и незаметна, – радостна для тех, кто любит. Если б даже ты сам захотел обратить эти отношения в исправительное влияние брюзгливого и благодетельного старшего родственника, то тебе это не удастся, потому что я для тебя слишком дорог.
Лаврик вскочил в волнении, бросил окурок на пол и вдруг так покраснел, что сделался розовее розовой обивки кресла, на которое он опустился, тотчас же закурив новую папиросу.
Орест Германович переложил окурок с полу в пепельницу и, подойдя к креслу, где сидел Лаврик, начал несколько глухим и, по-видимому, спокойным голосом:
– Милый Лаврик, ты, конечно, прав. Конечно, я все говорю против сердца, единственно желая тебе добра.
– Ах, мое добро исключительно в том, чтоб ты был около меня, иначе я погибну.
– Да, но этого мало. Может случиться так, что, если мы не будем рассудительными, мы оба погибнем.
– Оба погибнуть, пока мы вместе, мы не можем. Ну, что может с нами случиться? Я беру самое ужасное: оба мы обнищаем, попадем в тюрьму, умрем, нас повесят. Разве это гибель? А вот если ты меня прогонишь, это будет не только моею гибелью, но и твоею!
И Лаврик ринулся бегать по комнате, покуда Орест не остановил его, взяв под руку.
– Какой ты глупый, Лаврик! Никто не хочет, чтоб мы с тобой расставались; все, что ты говорил, конечно, правда. Я несколько ворчлив сегодня, потому что предстоит платить за разные вещи, а деньги из Москвы задерживают почему-то.
Лаврик спросил вдруг неожиданно просто, будто и не он минуту тому назад ораторствовал с таким жаром:
– Так что у тебя совсем нет денег?
– Есть какая-то мелочь.
Племянник поморщился.
– Жалко.
– А тебе нужно что-нибудь?
– Да… Но, это ничего. Как-нибудь обойдусь.
И будто, чтоб отвлечь разговор, он спросил:
– Ты сегодня много поработал?
– Порядочно. Я очень весело писал с утра. Потом меня несколько расстроило это письмо.
Лаврик незаметно улыбнулся и продолжал, сделав вид, что пропустил мимо ушей последнюю фразу дяди:
– Ты опять будешь писать? Очень прошу тебя, попиши покуда. Мне тут нужно сходить по одному делу, а на Фонтанку я за тобою зайду попозже.
Они подошли к столу, не слишком заваленному бумагами, светлую политуру которого еще более холодили небольшие, белые листки начатого рассказа. Из светлой рамки светлые Лавриковы глаза лукаво взирали на разорванный серый конверт, а сам Лаврик, уже простившись с Орестом, не удержался, чтоб не заметить:
– А все хлопоты и дружба и теснота, которую заводит Ираида Львовна, объясняются очень просто: она влюблена в тебя – вот и все.
Глава 2
В квартиру Вербиной входили со двора; впрочем, у этого старинного дома и не было входа с улицы. Но если Ираиде Львовне и неприятно было во всякую погоду пешком переходить двор, окруженный на манер итальянских монастырей, или старинных гостиных дворов, низкими аркадами, то это неудобство вполне искупалось внутренним устройством квартиры, где необычайное расположение комнат, изобилие коридоров, людских и шкапных, внутренние лестницы и антресоли, – сохраняло подлинный характер 30-х годов, что необычайно радовало хозяйку, уставившую свои апартаменты старинною же мебелью, отчасти перевезенной из Смоленской усадьбы, отчасти найденной в Александровском рынке. Госпожа Вербина не только в обстановке, но и в костюмах старалась сохранить характер старинности, который очень шел к ее высокой, полной фигуре, напоминавшей брюлловские портреты: покатые плечи, высокий лоб с прямым пробором, большие, темные, без особенного выражения глаза, удлиненный овал и маленький рот бантиком, – заставляли желать на этой голове желтый, турецкий тюрбан, а самое Ираиду Львовну видеть или в маскарадном костюме, сопровождаемую арапчатами, или в цилиндре и амазонке, готовую сесть на серого в яблоках жеребца, привязанного у балкона с широкой лестницей в сад. Она, без сомнения, знала это сходство и часто принимала позы, сидя на диване, заваленном вышитыми подушками, опустив свободно узкую кисть руки с длинными пальцами и выставив кончик лакированной туфли. Для полноты впечатления она часто носила декольте, прикрывая его нежными, пестрыми тканями, а в руках держала круглое опахало из белых перьев с маленьким зеркальцем посередине, в котором так соблазнительно отражалась ее торжественная, пышная, не без примеси гаремности, красота. В этот день впечатлению брюлловского портрета несколько мешало то обстоятельство, что рядом с Ираидой Львовной на кушетке помещалась ее belle-soeur[1] Лелечка Царевская, тоже очень хорошенькая дама, но совсем не в стиле Ираиды Львовны. Она не напоминала ничьих портретов, а просто была миленькая блондинка, каких тысячи, но которые, тем не менее, всегда находят достаточное количество ценителей. По-видимому, несмотря на родство, обе дамы различались и взглядами, по крайней мере, в данном разговоре, потому что невыразительное лицо старшей носило некий намек недовольства, а Лелечка, вся красная, волновалась и горячо доказывала что-то.