– Да, мы должны жить! Мы должны испытывать радость, горе и всегда, всегда любить! – восторженно подтвердила ей Полина.
Елена Александровна смотрела за мокрую лужайку, где по другой дорожке быстро шли Пекарские и Панкратий, а Полина Аркадьевна, думая, что уже прошло достаточно времени для восторженной паузы после ее афоризма, продолжала совсем другим тоном:
– Ну, а как же у тебя обстоит дело с Лавриком? ты мне что-то об этом ничего не говорила.
Медленно и презрительно улыбнувшись, будто возвращенная от сладких мечтаний к жалкой действительности, Елена Александровна отвечала:
– Ах, с Лавриком! Ну, это довольно глупая история! Она была отчасти затеяна для Лаврентьева. Знаешь, чтобы чувство не засыпало, всегда не очень полезно, когда все катится по слишком укатанной дороге.
– Милая Лелечка, не лукавь! во-первых, по-моему, ты заинтересовалась Лавриком раньше, чем познакомилась с Лаврентьевым, а во-вторых, это могло бы быть очень поэтично, потому что, когда ты пробуждаешь в человеке первую страсть, первую любовь, это делает и твое собственное чувство как-то более юным.
– Я совсем не считаю себя старухой, – недовольно отозвалась Елена Александровна.
– Конечно, конечно! – поспешно согласилась другая, – я не хотела этого сказать, но меня лично всегда страшно интересуют такие мальчики. И знаешь что? я даже предпочитаю таких, которые несколько боятся женщин… Это бывает очень остро! У меня бывали случаи с самыми закоренелыми и никто не мог устоять… это очень интересно! Всех избегает, всех не признает, а ты чуть моргнула глазом – и он у твоих ног. Может быть, мне помогала в этом моя фигура. Иногда их смущают слишком ярко выраженные женские формы.
Полина Аркадьевна лукаво задумалась, вероятно, о своей фигуре, но если она и не обладала роскошным бюстом, то тем не менее, очевидно, заблуждалась относительно яркой выраженности женских форм, потому что, одень ее хотя бы в жокейский костюм, никто бы не преминул при самом беглом взгляде признать в ней заправскую женщину. Елена Александровна, казалось, думала совсем о другом, потому что довольно равнодушно ответствовала:
– Конечно, ты, может быть, и права.
Не заметив равнодушия своей слушательницы, Полина с жаром продолжала:
– Да не «может быть», я безусловно права и повторяю – это бывает очень остро… Что касается меня – я больше всего люблю первые шаги… это смущение, эти совершенно различные подходы, эта игра, именно игра, – меня пьянит, как шампанское. Знаешь, как у одной поэтессы говорится: люблю я не любовь – люблю влюбленность.
– Но ведь Лаврик ничего не умеет, – улыбаясь заметила Лелечка.
Полина даже соскочила со скамейки, на которой они сидели, и возбужденно воскликнула:
– Ну, уж этому я ни за что не поверю! Как это так «ничего не умеет»?
– Да так… очень просто. Он даже говорить не умеет о любви!
– Ну, уж, это действительно – невероятная гадость! Но все-таки как-то не верится.
– Что такое? – нахмурясь, спросила Лелечка.
– Ну да! не умела пробудить в его сердце всю ту музыку, нежную и сладкую, которая зовется влюбленностью.
– Не знаю. По-моему, он невоспитанный и бесчувственный мальчишка, который о себе Бог знает что думает и притом все время рассуждает… Да, вот ты говоришь, что тебя такие субъекты интересуют, – вот и займись им, благо тебя твоя фигура делает неотразимой.
– А тебе он теперь совсем не нужен?
– Признаться, особенной надобности не имею.
– Это не размолвка, надеюсь?
– Между кем?
– Ну между нами.
– Как тебе может приходить в голову такой вздор! Я теперь стала совсем другой, и мне не до того, чтобы ссориться с тобою из-за каких-то Лавриков. Мне уж достаточно напортило мое легкомыслие. Но теперь я одумалась и создам себе жизнь прекрасную, полную страсти и радости. Я тебе ручаюсь в этом.
И Лелечка даже протянула руку к тонкому месяцу, который только что повис над задымившейся поляной. Полина Аркадьевна вдруг сделалась очень серьезной, сорвала былинку и медленно стала ее перекусывать, приняв грациозно задумчивую позу. Но неизвестно, произошла ли эта перемена вследствие торжественности Лелечкиной клятвы, или оттого, что в нескольких шагах от них, из-за поворота дорожки, показались оба Пекарские и Панкратий Полаузов.