– Слова, слова и слова! да, вы считаете их справедливыми, но сами думаете не так. Вы не можете так думать! Слышите: не можете! Вы слишком для этого молоды и красивы!
– Что же, вы лучше меня знаете, что я думаю?
– Лучше.
– Тогда незачем меня и спрашивать, что я думаю, раз вы сами знаете!..
– Да, я знаю, что все это влияние Ираиды Львовны, и что вы совсем не такой, и что ваши экзамены там, это все вздор, и что приезд Лаврентьева не может быть вам безразличен, потому что это имеет непосредственное касательство до Елены Александровны, а это вам не все равно. Вот видите, какая я угадчица…
– Да, уж вы меня так разгадали, что я сам себя не узнаю.
– И это все вздор! отлично себя узнаете, а не хотите сознаться из-за мальчишеской гордости; и совершенно напрасно, потому что вам со мною стесняться решительно нечего, потому что я вас понимаю, может быть, лучше, чем кто бы то ни было здесь, и вы мне очень не нравитесь, особенно когда вы изображаете какого-то седоволосого философа. Я удивляюсь, как вам самим не скучно!
– А что должно было бы мне наскучить?
Полина Аркадьевна вдруг остановилась и, подняв юбку выше колена, стала отыскивать репейник, который туда вовсе не попадал.
– Что должно было вам наскучить? – переспросила она, не подымая головы.
– Да! – ответил Лаврик, ожидая, пока Полина поправится.
– Вы сами это отлично знаете! – сказала она, выпрямляясь.
– Нет, я что-то не знаю.
– Да вот так рассуждать и так вести себя, как вы теперь.
– А как же я себя веду!
– Как! Стараетесь сделать вид, что вы то, чем вы на самом деле не хотите и не можете быть.
– Какие-то шарады!
– Да, шарады, – ответила Полина Аркадьевна и прекратила разговор, потому что они уже подходили к террасе. На ступеньках лестницы она несколько задержалась и проговорила как бы про себя: «Шарады! шарады! а что в мире не шарады? Этот лес, и месяц, и небо, и сердце человеческое… а главное – чувства людей».
– Что это вы декламируете, милая Полина Аркадьевна, – спросила громко Ираида Львовна, бывшая уже в шляпе и в манто от пыли.
– Так… вспоминаю одно стихотворение…
– Ну, вы его вспомните по дороге, а теперь скорей одеваться, я боюсь, что скоро стемнеет.
– А мой совет, – сказал Панкратий, – и по дороге этим делом не заниматься, потому что, судя по началу, это стихотворение ничего доброго не обещает. Какая-то ни к чему не обязывающая загадочная ерунда.
Полина ничего не ответила, а, наскоро простившись с хозяевами, стала усаживаться в бричку рядом с Ираидой Львовной.
В общей суматохе, впрочем, она успела пожать руку Лаврику и шепнуть:
– Помните, Лаврик…
А что он должен был помнить, так и осталось неизвестным, как Лаврику, так, вероятно, и самой Полине Аркадьевне.
Как ни была расстроена Елена Александровна, от ее взгляда не ускользнул отдельный разговор Полины с Лавриком, потому, отходя ко сну, она обратилась к ней с вопросом:
– А ты уж, кажется, принялась осуществлять свой план?
– Какой план?
– Да насчет Лаврика.
– Ах, это? это да.
– Ну, и что же, успешно было начало?
– Не знаю, как тебе сказать… Я все-таки предпочитаю начинать в комнатах. Да, в сущности, я ничего и не предпринимала… Я совершенно просто и искренно беседовала. Он не очень глупый.
Несколько помедлив, Лелечка заметила: – В таком возрасте все глупы достаточно, и, по-моему, путь искренности здесь наиболее неудачный.
– Он, по-моему, теперь набрался каких-то скучных-прескучных слов, но ведь стоит на него посмотреть, чтобы понять, что эти слова сами по себе, а он – сам по себе, вроде перца, который поставлен на стол, а не положен в кушанья… Относительно искренности, я думаю, ты ошибаешься; она всегда производит впечатление. Притом это недостаток, конечно, но я и не могу быть иной.
– Ах, Полина, Полина! как бы вместо веселой игры у тебя самой не пробудились какие-нибудь чувства.
– Ну, так что же! тем игра будет веселей.
– Веселее ли? – спросила Лелечка, продолжая раздеваться.
– Безусловно, – живо подхватила Полина и с улыбкой добавила: – Меня еще одно обстоятельство очень радует.
– Какое же это обстоятельство?
– А то, что у нашей милой Елены Александровны тоже пробуждается чувство.
– У меня? – спросила Лелечка с удивлением. – Какое же?
– Чувство ревности, – отвечала Полина, ловко вскакивая на кровать.
– Чувство ревности? – переспросила Елена Александровна. – Ну, ты, Полина, кажется, совсем зафантазировалась!
– Зафантазировалась ли я, или не зафантазировалась, а только «собака на сене» в каждом из нас сидит, и даже очень: и себе не надо, и другим не дам.