Елена Александровна стояла совсем близко около сидевшего Дмитрия Алексеевича, почти прикасаясь к нему… Она мяла его руку в своих, а лицо, с которого была устранена вуалетка, улыбалось с видимым спокойствием. Не подымая глаз, будто стараясь не смотреть на милые когда-то, а может и теперь, черты, Дмитрий Алексеевич заговорил медленно, но как-то слишком глухо, что свидетельствовало об известном волнении:
– Елена Александровна… Я буду говорить вам, как человек человеку… Я вам верил и любил вас… Оба эти чувства, если только первое можно назвать чувством, проходят мимо нашей воли, их нельзя вызывать намеренно: нельзя верить, если не верится, и когда не любится, – любить трудно… И вместе с тем эта непроизвольность нисколько не придает этим чувствам характера случайности и непостоянства. Есть причины, обстоятельства, которые как бы подвергают их испытанию, и вот я этого испытания не выдержал… Конечно, если бы я верил и любил, как следует, я бы делал это «не потому что» то-то и то-то, а «несмотря» на то-то и то-то. А вот этого «несмотря» я и не выдержал. Когда случилось, или показалось мне, что случилось то событие, которое подвергло мою веру и любовь к вам искусу, я потерял и то, и другое. Конечно, это моя вина, я недостаточно крепко вас любил и верил вам, чтоб продолжать это при наглядном доказательстве необоснованности этих чувств… Конечно, я виноват…
Лелечка, не выпуская из своих рук руки Дмитрия Алексеевича, сказала затуманенным голосом:
– Милый, я тоже виновата еще больше тебя… Но что же делать? Нужно прощать друг другу…
И она наклонилась, как будто хотела его поцеловать.
– Елена Александровна! по-моему, вы не поняли меня… вы меня или не слушали, или слышали совсем не то, что я вам говорил… Теперь мне вас прощать не в чем.
Елена Александровна заговорила будто совсем в забытьи:
– Может быть, я и не поняла, я не знаю, мне все равно… Я счастлива, что вижу твои глаза, слышу твой голос… Я думала, это совсем невозможно, но теперь мне больше ничего не надо… Хотя бы ты говорил тысячу раз, что ты меня не любишь, я этому не верю, потому что я хочу, чтоб было иначе!
И, опустившись на колени к Лаврентьеву, она обвила его шею руками. Тот высвободился, прошептав:
– Зачем это, Елена Александровна, ведь и вы меня уже совершенно не любите!
Елена Александровна, быстро опустив вуалетку, поднялась с колен Лаврентьева и, ни слова не говоря, подошла к окну, выходящему в сад.
Постояв так минуты с две, она произнесла тихо, но внятно, не оборачивая лица к собеседнику:
– Теперь я понимаю, новый курс!.. И вы думаете, вам это удастся?
– Но если вы понимаете, то я-то не понимаю ваших намеков.
Лелечка, не оборачиваясь, подолжала:
– Т. е. вы их не желаете понимать, но сколько бы вы не отпирались, я вижу теперь…
– Что ж вы видите?
– То же, что и вы, – и Лелечка указала рукой, с которой она не сняла перчатки, в окно.
Там, на широкой дорожке, усыпанной красным песком, стоя беседовали мистер Сток и Виктор Павлович Фортов; последний стоял лицом к дому, сдвинув фуражку на затылок, меж тем, как у англичанина была видна только широкая спина. Дмитрий Алексеевич смотрел несколько минут молча, наконец, густо покраснев, прошептал:
– Какая низость.
– Я с вами вполне согласна, – быстро ответила Лелечка и потом вдруг, не отходя от окна, так же быстро схватила Лаврентьева за руки одной рукой, другой рукой обвив его шею и целуя быстро и крепко, проговорила: – Милый, не обращайте внимания… Мало ли что может прийти в голову женщине, которая любит?!.
– Елена Александровна, бросьте эту игру! я ее совершенно не оценю, и мне она неприятна!
– Так значит, я права?
– Думайте, что угодно. Мне ваше мнение совершенно безразлично! – и Дмитрий Алексеевич молча отворил дверь и позвонил человеку.
– Отдохнула ли барынина лошадь? она сейчас едет обратно.
– Так точно.
– Оставьте меня! оставьте! – воскликнула Лелечка, когда Лаврентьев хотел поцеловать ей руку. Она, казалось, чуть не плакала, и Лаврентьев готов был ее пожалеть, но тотчас успокоился, подойдя к окну: Елена Александровна уже садилась на лошадь, причем помогал ей Фортов, а она улыбалась, смотря на него косым и ласковым взглядом.