– M-lle Жанна, пойдемте в форт.
– Что я там буду делать?
– Вы споете им эту серенаду, и солдаты вспомнят детство, не свое, а какое-то детство, прелесть детства и родины, и будут сражаться еще храбрее.
– Там трубы играют марш, моей песни никто не услышит!
– Вы споете генералу на ухо, положив руки ему на плечи, и он поймет.
– У вас смешные мысли, Шарль.
– Мне можно иметь смешные мысли, мне только двенадцать лет.
– Это не от лет.
В двери просунулась голова горбатого Кирилла.
– Я стучал, право, я стучал, но вы не слышали.
– Входите, г. Ларжи, у нас нет секретов.
– Вы развлекались?
– Да, чем могли.
– Пели песенки и беседовали с Шарлем?
– Вот именно. Надеюсь, в этом нет ничего предосудительного.
– Конечно, конечно. И потом, я не цензор ваших поступков, m-lle.
Шарль от окна смотрел на большое, с длинным бледным носом, словно не живое, лицо Ларжи и вдруг сказал:
– M-lle Жанна, пойдемте посмотреть на форты.
– К фортам? Вы все еще не оставили вашего плана?
– У мальчика есть уже планы? Вот как! – заметил горбун.
– Нет, на чердак; оттуда прекрасно видно, – продолжал Шарль.
– Ах, на чердак! Это другое дело.
Г.Ларжи тоже одобрил предложение Шарля, и все трое стали взбираться по деревянной лестнице. Небо от непрерывной пальбы сделалось хмурым, как в октябре, зелень лугов казалась еще ярче, и пушечный дым мокро и тяжело стлался. Вдали видны были фабрики и замки, отсюда не казавшиеся разоренными. Горбун и мальчик стояли с ногами на скамейке, Меар между ними на коленях казалась чуть-чуть ниже их.
– Неужели всю нашу Бельгию разорят? Прекрасную страну! Этого не может быть!
– Дело идет о большем, нежели Бельгия, m-lle, и там едва ли что могут сделать немцы, даже если бы на их стороне была сила!
– Я не думала об этом. Вы правы, но я готова плакать!
Горбун посмотрел на полуоткрытую грудь г-жи Меар и сказал:
– Шарль, ты бы принес подзорную трубу из кабинета: m-lle Жанне будет виднее.
Жанна ничего не ответила, смотря вдаль серыми, как легкий дым, глазами. Мальчик помялся немного, потом быстро застучал вниз по ступенькам. Горбун, наклонившись, тихо сказал, не спустя глаз с белой кожи – белой, как у рыжих, – г-жи Меар:
– Я нарочно услал Шарля. Я больше не в силах, г-жа Меар. Я сойду с ума от любви. Я не прошу любви, но побудьте со мною, хоть один час. Подумайте: все равно нас завтра или послезавтра расстреляют немцы, и здесь нет никого, кого бы вы любили. Я буду блажен, умру, благословляя вас, и ад меня не будет страшить, если только он существует. Один час, не больше. Умоляю вас… Я с ума сойду..
Так как Жанна продолжала молчать, то горбун тронул слегка рукою круглое плечо. Оно было тепло и упруго.
Вдруг вдали черной тучей взвился огромный дым и сильный удар потряс весь дом и чердак. Видно было, как взметнулись вороны по туче, словно осколки гранаты.
– Форт взорван! – прошептала певица.
– Форт взорван! – снизу кричал Шарль. – Наши сами его взорвали, не немцы, нет!
– Боже мой! – сказала еле слышно Меар и пошла вниз.
Остановясь у дверей в столовую, она, не оборачиваясь, сказала Кириллу:
– Вы, конечно, шутили, г. Ларжи? Таких вещей не говорят серьезно…
– Как вам угодно… – ответил горбун.
На диване лежал немецкий офицер, которому фельдшер менял повязку. Гастон и Маргарита недружелюбно и боязливо смотрели.
– Что это, раненый? – спросила Жанна.
– Как видите.
Она быстро подошла и наклонилась, будто следя за перевязкой. Светлые глаза открылись, и губы раздвинулись под стрижеными рыжими усами.
– Г.фон Штакель, вы меня не знаете. Запомните это, – проговорила Жанна.
Едва ли фон Штакель понял, что ему говорили, потому что тотчас впал в беспамятство, а записная книжка его была потеряна. В ней был отмечен маршрут немецких войск до Парижа, адрес парижского ресторана, куда приглашал их на обед император Вильгельм, счет мелочных расходов, пять строчек начатого стихотворения, письмо от матери и карточка Жанны Меар в роли Венеры из «Тангейзера».
Неделя казалась годом. Мир, предложенный Вильгельмом на любых условиях, был отвергнут, часть фортов перешла в руки врагов, немецкие газеты трубили о победе, в Берлине устраивались празднества, и королевскую семью Бельгии германский император объявил несуществующей. Половина этих фантазий не доходила до дома г-на Блуа, где все по-прежнему ждали участи родины и самих себя.
Капитан фон Штакель, придя в чувство, попросил есть и удивился неблагодарности бельгийцев, которые сами вызвали немецкие войска для защиты от французов и сами же с ними дерутся. Так было им сказано дома и так они верили; может быть, не все, но он, по крайней мере, был в этом уверен, иначе ему было бы трудно разорять мирную страну.