В одной из стычек как-то случилось, что о. Василий пропал. Как раз в том месте, где он находился, нашим не посчастливилось, и почти все были истреблены. Куда пропал батюшка, было неизвестно. Не иначе, как попался в плен, – так все решили, погоревали, и даже очень, но что же делать? Но наутро, чуть подняла всех труба, видят по дороге отряд конных, а впереди идет человек и машет чем-то белым. Думали, что это перебежчики от австрийцев пришли сдаваться в плен. Австрийцы-то это были австрийцы, но предводительствующий ими оказался не кто иной, как о. Василий.
– Батюшка! – все возопили. – Вы ли это?
– Не бойтесь, это я. Вот привел вам еще солдат. Я – пастырь и рад, что нашел овец заблудших.
Так с десяток австрийцев и привел, тех самых, что забрали его в плен.
Неизвестно, что говорил им о. Василий, но, очевидно, он нашел те простые и душевные слова, которые могут растопить сердца и прекратить братоубийство. К счастью, пленившие его неприятели были поляки и русины, понявшие его наполовину русские, наполовину славянские увещевания. Всем это показалось чудом, а батюшка только махал рукой, говоря:
– Неверные! Ну и чудо… чудеса на каждом шагу. Какое же чудо, что люди могли почувствовать любовь и ласку?
– Вот пруссаки вас не послушали бы!
Батюшка потупился. Его очень огорчала всякая встречная жестокость и черствость, не говоря о настоящих зверствах.
Австрийцев отвели, где находились военнопленные, а батюшку позвали в лазарет причастить умирающего.
– Те-то, – вспомнил он об австрийцах, – тоже удивлялись, что я без шляпы.
Больной, нуждавшийся в последнем напутствии, был вольноопределяющимся чужого полка, совсем еще мальчик, едва ли окончивший среднюю школу. О. Василий ничем не показал, что раненый ему известен. Торжественно и просто, не замедляясь, прочитал положенные молитвы, потом вдруг воскликнул:
– Сеня, да как же ты сюда попал?
– Вот попал, как и все, кто могут.
– Так чего же ты мне не сказал ничего? Мать-то жива, здорова?
– Благодарю вас, дядя, вероятно, здорова. Я совсем писем не получаю…
– Ну, молчи, молчи. Нельзя тебе волноваться, не из-за чего. Все равно победим мы, а что ты сам, может быть, не вернешься, об этом не думай. Время ли?
Раненый помолчал, двинул было рукою, но сейчас же застонал, и детское лицо его изобразило муку.
– Горе ты мое! Или дома оставил кого-нибудь, кто по тебе убиваться будет? Так это не беспокойся… дело молодое, позабудет…
– Нет, она не позабудет.
– Зачем так говорить? Зачем человеку тяжесть навязывать? Теперь тебе легко будет, пусть и другим легко будет. Подумай, какой рай настанет! А немножко и через тебя. Твое дело маленькое, мое – маленькое. Маленькое да маленькое, а глядишь – большое вышло!
– Все-таки, дядя, если вы вернетесь, если я… то вы передайте Нине Петровне Бродской вот это…
Больной зашарил глазами неловко по койке.
– Не волнуйся, сам найду, я сам догадаюсь. Бог тебя благословит.
И действительно, нужно было иметь некоторую догадливость, чтобы понять, что именно детская истрепанная тетрадка с белой наклейкой, вроде тех, в которые школьники записывают вокабулы, предназначается далекой и неизвестной Нине Петровне.
Смерть племянника не произвела, казалось, особенного впечатления на о. Василия. Впрочем, когда одно чувство выбивается тут же другим – все несколько притупляются, кроме простой бесстрашности и отсутствия других мыслей. Но нельзя сказать, чтобы о. Василий был лишен способности отзываться на все окружающее. Каждое утро он приветствовал, как птица небесная. Было ли солнце, далеко освещавшее осенние поля, холмы и луга, или хмурые облака грозили затяжным мелким дождем – батюшка всем был доволен и за все благодарил Создателя, подбодряя свое все редеющее семейство. Он не был специальным любителем природы, забывая из-за нее людей, на служение которым считал себя призванным. Полно, считал ли? Пожалуй, и не считал, даже удивился бы, если бы ему сказали, что он несет какое-то служение, а делал весело то, что диктовало ему его любящее, радостное сердце, смущавшееся от больших слов и всякого намека на театральность. И природой он наслаждался мимоходом, спеша с позиций в лазарет и обратно, только по вечерам позволяя себе краткие прогулки, о которых офицеры узнали совершенно случайно.
Обходили караулы, ночь была августовская, темная, с частыми звездами. Пахло землей и лошадьми, очевидно, только что тут стояла конница. Собирались уже возвращаться, как вдруг увидели небольшую фигуру, недвижно стоявшую шагах в пятидесяти. Хотели было окликнуть да взять на прицел, как один солдат шепчет: