– Это они, ваше высокоблагородие.
– Кто они?
– О. Василий.
– О. Василий?
– Так точно.
– Что же он делает?
– А кто его знает! Не иначе, как гуляют, наверное…
– Странно, – что за ночные прогулки! – и потом, чего же он тогда стоит, как столб!
Действительно, о. Василий стоял, вытянувшись во весь свой маленький рост, подняв высоко свои простенькие руки и закинув непокрытую голову к звездам. Вдруг склонился, будто упал наземь. Долго не поднимался. Опять столбом к небу.
Молился?
Пробовали окликнуть – не слышит. Офицер и солдаты постояли.
Тихо. Лошадьми не пахнет, а с холмов наносит не то палыми листьями, не то полынью; звезды высоко моргают. Батюшка все столбушком стоит, воздвигнув руки.
Так и ушли, не дозвавшись.
Офицер был человек молодой и слегка любопытный, потому он на следующее утро попросту и доложил о. Василию:
– А мы вчера вас, батюшка, видели, как вы молились. Тот, ничего не поняв, отвечает:
– Что ж, что видели? Дело неплохое.
– Нет, мы вас там, на горушке видели…
Так препростой наш милый батюшка стеснялся даже тех тайных целоночных молитв, которые, может быть, и давали способность его глазам улыбаться навстречу залпам и проливать вокруг ту простую сердечность, которая и в семью его вселяла бесстрашие и необычайный покой.
Ничего, что батюшка, вернувшись, будет конфузиться, – придет нужный час, найдет о. Василий горушку и станет на молитву, видя себя истинным молитвенником.
Кирикова лодка
Всякий знает, как портовые жители сначала замечают словно кремневый огонь с далеко стоящих судов, и потом уж через полминуты до их слуха дойдет тупой выстрел. Так и подлинным вестям о великой войне предшествовали предзнаменования, видения, слухи и пророчества в том далеком на севере селе, среди печальных болот, где непрерывный шум моря наводит такую тоску, что начинаешь думать, что слово «поморье» происходит не от «моря», а от глагола «помирать». Отъехать верст на сорок от берега, где твердая совсем уж земля и кое-какой лес, не слышно, не видно моря, – все-таки легче, а здесь белесоватый залив, будто упавший откуда-то глаз с бельмом, белое небо в тумане, где только мартыны доказывают, что это еще не последняя белизна, сонное солнце, сонный плеск серебряной рыбы, – будто на пришельца смотрят на человека, и вся бескрайность словно лениво ждет, когда же будут белые ночи или покроется все снегом.
Как бы сохраняя тот инстинкт даже не животных, а насекомых, заставляющий их окрашиваться в цвет окружающей их части природы, и люди, шедшие по узкой тропинке, были одеты в белый некрашеный холст, их волосы были белы почти до седины и голубые глаза словно вылиняли от тумана. Пар поднимался за каждым их шагом от вдавливаемого мха, будто они шли по пожарищу. Шло трое, остановились около самого берега, где ждала незаметная лодка; затем остались две фигуры, а молочную воду разрезал густой желтоватый след. Женщины пошли обратно по едва заметным следам, будто прямо болотом; одна из них обернулась еще раз на море, где в полосе, осеребренной солнцем, качалась лодка. Затем, запахнув белый кафтан, догнала старшую, путаясь в стеблях морошки.
– Насмотрелась?
– Нет, не насмотрелась.
– Дура ты, Ульяна, как посмотрю на тебя!
– Какая есть.
– Да ты с кем говоришь-то: с матерью или нет?
– Хоть бы и с матерью.
– Так разве с матерью так говорят?
– А то как же еще? Говорю по-русски.
– Вот погоди, сестре Киликее скажу, она тебе покажет так отвечать. Лестовкой-то отхлещет!
– Сестра Киликея хоть и осерчает, а хлестать меня не будет.
– Нет, будет.
– С какой стати? Я у нее не под началом еще. Да если бы и была, что же я сделала? Кирика провожала, так что тут худого? Все знают, что в Покров он меня возьмет за себя.
– Вешайся ему больше на шею, так и спятится.
– Кирик не спятится, не такой он человек.
– Какой же он такой особенный? Как и все: костяной да кожаный.
– Пускай кожаный, все равно не спятится.
– Да ты не потеряла ли уж себя, Ульяна?
– Нет.
– То-то.
– А если бы и потеряла, кому какое дело?
– Да что ты: белены объелась? Совсем от рук отбилась, будто у нее ни отца, ни матери нет!
Ульяна, действительно, имела и мать, которая шла вместе с нею к раскиданному селу, и отца, известного в окрестности как местного богатея и содержателя тайного скита.
Тайным скит был когда-то, лет шестьдесят тому назад, теперь же ни для кого не было секретом, что в шести, семи избах одного из гнезд, составлявших село, жило с дюжину старух и девушек, занятых рукодельем, моленьем и хозяйством. Действительным было и то, что Ульяна слишком любила Кирика и не считала нужным скрывать этого, но, конечно, она не ошибалась, полагая Кирика не «таким человеком». Хотя с виду обветренное, загорелое северным морским загаром, будто слегка дубленное лицо парня с прямыми русыми волосами и пристальным взглядом было как у всех, но иногда в этих глазах вдруг неподвижно зажигались словно голубые свечи, отчего лицо делалось белее и прозрачнее, и сам Кирик не казался тогда уже таким «костяным да кожаным». Вероятно, за эти-то краткие минуты и считала Ульяна своего жениха особенным, если не по девичьей глупости, которой всегда «по милу хорош».