Она замолчала, отвернулась от него, заговорила с братом и скоро ушла, простившись с Ильёй только кивком головы. Лицо у неё было такое, как раньше, — до истории с Машей, — сухое, гордое. Илья задумался: не обидел ли он её неосторожным словом? Он вспомнил всё, что сказал ей, и не нашёл ничего обидного. Потом задумался над её словами, они занимали его. Какую разницу видит она между торговлей и трудом?
Он не мог понять, отчего у неё такое сердитое, задорное лицо, когда она добрая и умеет не только жалеть людей, но даже помогать им. Павел ходил к ней в дом и с восторгом нахваливал её и все порядки в её доме.
— Придёшь это к ним… «А, здравствуйте!» Обедают — садись обедать, чай пьют — пей чай! Простота! Народищу всякого — уйма! Весело, — поют, кричат, спорят про книжки. Книжек — как в лавке. Тесно, толкаются, смеются. Народ всё образованный — адвокат там один, другой скоро доктором будет, гимназисты и всякие эдакие фигуры. Совсем забудешь, кто ты есть, и тоже заодно с ними и хохочешь, и куришь, и всё. Хороший народ! Весёлый, а сурьёзный…
— Меня вот, небойсь, не позовёт… — сумрачно сказал Лунёв. Гордячка…
— Она? — воскликнул Павел. — Я тебе говорю — простота! Ты зову не жди, а вали прямо… Придёшь и — кончено! У них всё равно как в трактире, ей-богу! Свободно… Я тебе говорю — что я против их? Но с двух раз — свой человек… Интересно! Играючи живут…
— Ну, а Машутка как? — спросил Илья.
— Ничего, отдышалась немного… Сидит, улыбается. Лечат её чем-то… молоком поят… Хренову-то попадёт за неё!.. Адвокат говорит — здорово влепят старому чёрту… Возят Машку к следователю… Насчёт моей тоже хлопочут, чтобы скорее суд… Нет, хорошо у них!.. Квартира маленькая, людей — как дров в печи, и все так и пылают…
— А она, сама-то? — допрашивал Лунёв.
О ней Павел рассказывал, как в детстве об арестантах, научивших его грамоте. Он весь напрягался и внушительно сообщал, пересыпая речь междометиями:
— Она, брат, ого-го! Она всем командует, а чуть кто не так сказал, или что — она фрр!.. Как кошка…
— Это мне известно… — сказал Илья и усмехнулся. Он завидовал Павлу: ему очень хотелось побывать у строгой гимназистки, но самолюбие не позволяло ему действовать прямо.
Стоя за прилавком, он упорно думал: «Людей много, и каждый норовит пользоваться чем-нибудь от другого. А ей — какая польза брать под свою защиту Машутку, Веру?.. Она — бедная. Чай, каждый кусок в доме-то на счету… Значит, очень добрая… А со мной говорит эдак… Чем я хуже Павла?»
Эти думы так крепко охватили его, что он стал относиться ко всему остальному почти равнодушно. В темноте его жизни как бы открылась некая щель, и сквозь неё он скорее чувствовал, чем видел, вдали мерцание чего-то такого, с чем он ещё не сталкивался.
— Мой друг, — суховато и внушительно говорила ему Татьяна Власьевна, тесьмы шерстяной узкой надо бы прикупить. Гипюр тоже на исходе… Мало и ниток чёрных номер пятидесятый… Пуговицы перламутровые предлагает одна фирма, — комиссионер у меня был… Я послала сюда. Приходил он?
— Нет, — кратко ответил Илья. Эта женщина стала для него противной. Он подозревал, что Татьяна Власьевна взяла к себе в любовники Корсакова, недавно произведённого в пристава. Ему она назначала свидания всё реже, хотя относилась так же ласково и шутливо, как и раньше. Но и от этих свиданий Лунёв, под разными предлогами, отказывался. Видя, что она не сердится на него за это, он ругал её про себя: «Блудня… гадина…»
Она особенно гадка была ему, когда приходила в магазин проверять товар. Вертясь по лавочке, как волчок, она вскакивала на прилавок, доставала с верхних полок картонки, чихала от пыли, встряхивала головой и пилила Гаврика:
— Мальчик при магазине должен быть ловок и услужлив. Его не за то кормят хлебом, что он сидит целый день у двери и чистит себе пальцем в носу. А когда говорит хозяйка, он должен слушать внимательно и не смотреть букой…
Но у Гаврика был свой характер. Слушая щебетанье хозяйки, он пребывал в полном равнодушии. Разговаривал он с нею грубо, без признаков почтения к её сану хозяйки. А когда она уходила, он замечал хозяину:
— Ускакала пигалица…
— Так нельзя говорить про хозяйку, — внушал ему Илья, стараясь не улыбаться.
— Какая она хозяйка? — протестовал Гаврик. — Придёт, натрещит и ускачет… Хозяин — вы.
— И она… — слабо возражал Илья, любивший солидного и прямодушного мальчонку.
— А она — пигалица… — не уступал Гаврик.
— Вы не учите мальчика, — говорила Автономова Илье, — и вообще… я должна сказать, что за последнее время всё у нас идёт как-то… без увлечения, без любви к делу…
Лунёв молчал и, ненавидя её всей душой, думал: «Хоть бы ты, анафема, ногу себе вывихнула, прыгая тут…»
Он получил письмо от дяди и узнал, что Терентий был не только в Киеве, но и у Сергия, чуть было не уехал в Соловки, попал на Валаам и скоро воротится домой.
«Вот ещё удовольствие, — с досадой подумал Илья. — Наверно, со мной захочет жить…»
Явились покупатели, а когда он занимался с ними, вошла сестра Гаврика. Устало, едва переводя дыхание, она поздоровалась с ним и спросила, кивая головой на дверь в комнату:
— Там — вода есть?
— Сейчас подам! — сказал Илья.
— Я сама…
Она прошла в комнату и осталась там до поры, пока Лунёв, отпустив покупателей, не вошёл к ней. Он застал её стоящей пред «Ступенями человеческой жизни». Повернув голову навстречу Илье, девушка указала глазами на картину и проговорила:
— Какая пошлость…
Лунёв почувствовал себя сконфуженным её замечанием и улыбнулся, чувствуя себя в чём-то виноватым, но, прежде чем он успел спросить у неё объяснения, она ушла…
Через несколько дней она брату принесла бельё и сделала ему выговор за то, что он слишком небрежно относится к одежде, — рвёт, пачкает.
— Ну-ну, — строптиво сказал Гаврик, — поехала. Меня хозяйка всегда кусает, да ты ещё будешь теперь!..
— Что он — очень шалит? — спросила гимназистка Илью.
— Не больше, сколько умеет… — любезно ответил Лунёв.
— Я — совсем смирный, — отрекомендовался мальчик.
— Язычок у него длинноват, — сказал Илья.
— Слышишь? — спросила Гаврика сестра, нахмурив брови.
— Ну и слышу, — сердито отозвался тот.
— Это ничего… — снисходительно заговорил Илья. — Человек, который хоть огрызнуться умеет, всё же в выигрыше против других… Другого бьют, а он молчит, и забивают его, бессловесного, в гроб…
Девушка слушала его слова, а на лице её явилось что-то вроде удовольствия. Илья заметил это.
— Что я вас хочу спросить, — сказал он и немножко смутился.
— Что?
Она подошла почти вплоть к нему, глядя прямо в его глаза. Взгляда её он не мог выносить, опустил голову и продолжал:
— Вы, понял я, торговцев не любите?
— Да!..
— За что?
— Они живут чужим трудом… — отчётливо объяснила девушка.
Илья высоко вскинул голову и поднял брови. Эти слова не только удивляли, но уже прямо обижали его. А она сказала их так просто, внятно…
— Это — неправда-с, — громко объявил Лунёв, помолчав.
Теперь её лицо вздрогнуло, покраснело.
— Сколько стоит вам вон та лента? — сухо и строго спросила она.
— Эта?.. Семнадцать копеек аршин…
— Почём продаёте?
— Двадцать…
— Ну вот… Три копейки, которые берёте вы, принадлежат не вам, а тому, кто ленту работал. Понимаете?
— Нет! — откровенно сознался Лунёв.
Тогда в глазах девушки вспыхнуло что-то враждебное ему. Он ясно видел это и оробел пред нею, но тотчас же рассердился на себя за эту робость.
— Да, я думаю, вам не легко понять такую простую мысль, — говорила она, отступив от прилавка к двери. — Но — представьте себе, что вы рабочий, вы делаете всё это…
Широким жестом руки она повела по магазину и продолжала рассказывать ему о том, как труд обогащает всех, кроме того, кто трудится. Сначала она говорила так, как всегда, — сухо, отчётливо, и некрасивое лицо её было неподвижно, а потом брови у ней дрогнули, нахмурились, ноздри раздулись, и, высоко вскинув голову, она в упор кидала Илье крепкие слова, пропитанные молодой, непоколебимой верой в их правду.