— А что делается, почему столько народу на улицах?
— Разве ты не знаешь, доченька?
— Нет… Когда я выходила, никого не было… А потом вдруг сделалась такая толпа, что идти невозможно.
— Война кончилась, моя крошка…
Ася стояла с открытым ртом.
— Война?
— Да, да.
— Так почему же ты плачешь, мама?
— Это ничего, ничего. — Людмила отерла глаза тыльной стороной руки.
— Такой уж нынче день, что люди плачут от радости, — сказал Евдоким. — Вот беда, нашему-то Алексею Михайловичу и порадоваться некогда.
— Может, пойти туда все же? — неуверенно спросила Людмила.
— Нет, нет, не надо… Там такое творится, такое творится! Лучше уж посидеть здесь на лавочке… Тепло, хорошо…
Людмила села и обняла Асю. Девочка устремила глаза на мрачный силуэт здания, где мерцали неверные мелкие огоньки.
Евдоким, опираясь на свою палку, смотрел туда же.
— Думали, еще в десять часов тронется… и опять сорвалось… На Алексея Михайловича аж смотреть жалко, как земля черный… Да уж, можно сказать, и все-то время было нелегко, а уж эти пять дней — откуда только у людей силы брались?.. Нашему инженеру порошки давали, он у нас вчера в обморок упал… Алексей Михайлович куда сильней! За всех бегает, суетится, но и ему досталось, ох, досталось!
— Что же будет? — глухим голосом спросила Людмила.
— Чему же быть? Пойдет она, красавица, не сегодня, так завтра, а все равно пойдет… Мало ли было мучений и тогда, в первый раз? Уж кажется, все в порядке, и вдруг заест — и ни с места… Она пойдет!
Людмила тоже знала, что пойдет. Но она понимала, что далеко не безразлично, когда пойдет. Срок уже прошел — четвертый срок, и раньше это доводило Алексея до отчаяния. А теперь война кончилась, и люди безумствуют от радости в темном, мрачном городе. Она понимала, как страшно хочется Алексею дать свет как раз сегодня, в эту ночь.
Издали слабо доносились возгласы, песни, шум. Но здесь царила тишина. Глухо, с перерывами начинало что-то гудеть в главном зале и снова умолкало. Маленький мотор, подающий свет для работы, сопел и пыхтел, ежеминутно угасая.
Но вот медленно, постепенно выровнялся пульс основного шума. Ровным, торопливым ритмом двинулись машины.
— Ого! Кажется, пошло, — дрожащим голосом сказал Евдоким, и Людмила сильно сжала руку Аси.
Внезапно, словно вспыхнуло пламя, застекленное здание осветилось резким белым светом.
— Мама, смотри! — крикнула Ася.
— Вижу, доченька, вижу, — с трудом прошептала Людмила.
Из бесчисленных высоких окон лился холодный голубоватый, искрящийся, как лед, свет. Как биение огромного сердца, слышалось гудение машин.
— Вот и засветилась красавица, как бриллиант горит, — растрогался Евдоким.
Действительно, здание пылало, как алмаз. Оно горело в темноте, и отвыкшие глаза с изумлением вновь открывали красоту света.
— Красавица моя… Как идет! Говорил я, что она свое покажет… Ишь как ровненько… Ну, молодец Алексей Михайлович, ничего не скажешь, молодец!
Вдруг острое пламя, словно окруженное дрожащей голубой пылью, устремилось вверх, за ним второе. Они скрестились, дрогнули, поднялись выше.
И вдруг из мрака выплыло знамя. Его развевал незаметный здесь, внизу, легкий весенний ветер. По ярко-красному полотнищу пошли, как в море, золотистые волны. Без конца, без конца набегали волны, словно дышало все небо, и свет вырывал из мрака лишь небольшой отрезок его. Высоко, торжественно пылало знамя над темным городом. Оно плыло, передвигалось, горело в бездне неба, как возглас счастья, вырывающийся из тысяч уст.
— Это сказка Шехеразады, правда, мама? — благоговейным шепотом спросила Ася.
— Да, да, доченька…
— А ты опять плачешь, какая ты плакса стала, мама, это ужас!
— А ты дай маме поплакать, это ничего, это от радости, — снова объяснил Евдоким и беспокойно затоптался на месте.
— Ишь как выдумал Алексей Михайлович… Вот и дали свет… А из-за этих прожекторов было столько беготни, столько разговоров, ну все-таки успели как раз сегодня. На улицы-то, может, и не пустят, подождут до завтра.
— Нет, нет, именно сегодня, — возразила Людмила. Она знала своего Алексея. Он не уступит, он добьется, чтобы город запылал огнями именно сегодня.
Кто-то прошел по освещенному льющимся светом двору.
— Мамочка, вот папа!
Людмила подалась вперед, но не могла двинуться с места. Вдруг вспыхнул фонарь около сторожки, и в его свете она увидела Алексея. Он шел, сгорбившись, глаза провалились, щеки впали. Он был какой-то другой, постаревший и в то же время помолодевший, как смертельно усталый юноша.
— Люда! Какой сюрприз! А я как раз хотел звонить домой.
— Я не могла выдержать…
До чего же просторны были объятия Алексея, обхватившие их обеих — и Людмилу и Асю. До чего же сильны были эти объятья, окутывающие полным покоем.
— Алексей, Алексей, какое счастье! И как раз сегодня, как раз сегодня ты…
— Да, да, Люда…
Он пошатнулся.
— Алексей!
— Ничего, это ничего, немножко закружилась голова. Пойдемте, присядем на минуту.
Он тяжело опустился на скамейку у сторожки. Прислонился головой к стене. В ушах гудело, звенело, ноги вдруг налились свинцом. Весь мир кружился в бешеном водовороте, но над всем этим плыли, мерцая, золотые волны.
— Ну что, маленькая, — спросил он со слабой улыбкой, — увидела сказку Шехеразады?
— Я видела, как загорелся свет.
— Ну вот… Посмотри, как он горит!
— Сказка Шехеразады? Ты же обещал…
— Вот, вот. Видишь, дело было так… Помнишь, я рассказывал тебе о Тамерлане?..
— Ох, опять о Тамерлане?
— Нет, нет, но начать нужно с Тамерлана.
Он умолк. Но девочка потянула его за рукав.
— Ну и что? Ну и что?
— Видишь ли, понесся по свету прах с гробницы Тамерлана, и во всем мире стало темно. Во мраке вылуплялись огромные ядовитые пауки и ткали свою сеть, густые липкие нити. Во мраке рождались волки, хищные и жестокие, с пастями, дышащими жаждой убийства, заводилась зеленая плесень, оседала на белых стенах домов, душила веселые, голубые и розовые краски в комнатах, где жили люди. Тьма тяжким бременем ложилась на человеческие сердца. Ибо Тамерлан ненавидел свет и сеял тьму. И свет стал исчезать, угасать, умирать, не в силах перевести дыхание. Он уже не горел высоким пламенем, а лишь тлел слабым, маленьким огоньком. Он прятался по уголкам, за затемненными окнами, дрожал от страха, что придет владыка тьмы и затопчет, задушит, погасит.
— И потом, что потом?
— А потом пришли люди и начали борьбу с мраком. И свет запылал, загорелся, как факел. Спрятались в темные норы испуганные пауки, скрылись в лесных чащах хищные звери, от людей ушла ночь, и всюду загорелся ясный, радостный свет.
Алексей умолк. Ася вздохнула.
— И это последняя сказка Шехеразады?
— Почти. А теперь я еще на минутку пойду в турбинный зал, а вы подождите, и мы вместе вернемся домой. Согласны?
— Вместе? Ах, чудесно, папочка!
— Ну, вот видишь! А ты знаешь, клоп, что уже два часа ночи? Скандал, чтобы дети в такое время не спали.
— Но ведь сегодня совсем особенный день, папочка, ты ведь сам не хотел бы, чтоб я спала, правда?
— Ах ты, умница… Конечно, не хотел бы! Теперь мы пойдем домой, и, знаешь, что сделаем?
— Не знаю.
— Зажжем свет, понимаешь?
— Какой свет?
— Электрический. Эле-ктри-ческий, самый настоящий свет, ты уже, наверно, забыла, как это делается? Поворачивают выключатель!..
— Ну вот, какой ты! Ты же прекрасно знаешь, что я помню. Я же видела, как ты устраивал выключатели.
— Смотрите, а я и не знал!
Он ушел. Гудело, пульсировало огромное сердце машины, алмазным блеском сияла электростанция, высоко вверху металось пламенное знамя.
Евдоким стоял, опершись на свою палку, молчал, и седая голова его покачивалась из стороны в сторону.
— Туда, туда смотрите!
Они обернулись. На улице в ветвях деревьев блеснул мутный красный огонек. Появился и погас, как придушенный. Мрак стал еще гуще, непроницаемее, казалось, он клубится, двигается, как туча. Но вот постепенно во мраке снова замерцал ряд красноватых мутных шаров, протянувшихся вдоль улицы.