Ася тоже притихла. Ею, видимо, лишь теперь овладела усталость от всей этой ночи. Не успели они войти в квартиру, как она уснула на стуле. Людмила раздела ее и уложила в постель. Она не проснулась и только пролепетала что-то, когда мать укрывала ее одеялом.
Людмила забыла даже, что они собирались, придя домой, зажечь свет, забыл и Алексей. Людмила подошла и повернула выключатель.
Загорелась лампочка. Было уже настолько светло, что свет ее показался бледным. Отчетливо виднелась раскаленная проволочка.
Алексей поднял усталые глаза на этот осязательный знак своей победы и улыбнулся. Таким маленьким, таким слабеньким был этот свет в сиянии стремительно врывающегося дня.
Но Людмила снова почувствовала на глазах слезы. Сколько времени это продолжалось? Окна, завешенные одеялами, окна, заклеенные бумагой, тщательно затемненные окна, а потом коптящая лампа, едва освещавшая мрак, оставлявшая в углах паутину тьмы, свеча, рождавшая на стенах мрачные, фантастические тени, — жизнь во мраке, задушенная, притихшая.
«Здравствуй, — говорила она маленькому огоньку, бессильному перед ярким светом утра. — Здравствуй, ты пришел вместе с доброй вестью вместе со счастьем, и ведь все это Алексей, мой Алексей…»
Алексей, не снимая пальто, сел у открытого окна. Он не мог шевельнуться и даже не понимал, каким образом еще минуту назад смог подняться по лестнице. Из тела словно исчезли мышцы и кости, голова казалась чужой, неведомо как прицепленной к телу. Черные и желтые пятна мелькали в глазах, которые жгло от бессонницы, но встать не хотелось. Не хотелось шевельнуться.
Утро наливалось светом. Едва, уловимая голубоватая мгла пропитывала воздух. Где-то высоко пробился первый луч солнца и осветил эту прозрачную мглу теплой, дрожащей позолотой. Внизу еще лежали тени, трава в сквере была серебристо-голубоватой от росы, словно покрытой инеем. Холодно поблескивали мокрые железные крыши домов напротив. И вдруг откуда-то сорвалась стая голубей. Они кругами понеслись вверх, подымались все выше, достигли границ тени, миновали ее и блеснули крыльями в невидимых еще снизу солнечных лучах. Голубиные крылья загорелись розовым, золотым блеском, как брошенные вверх, переплетшиеся в венок розы. Взгляд упал вниз, в росистую тень. Город еще не успокоился. Издали доносился смех, под самыми окнами раздавались быстрые шаги. Где-то далеко, отдаваясь эхом в стенах, звучала песня. Но уже возникли новые звуки, звуки утренней жизни. Грохотала по асфальту телега, женщины с бидонами молока и корзинами яиц шли на базар. Фонари потухли. Все выше поднималось победоносное солнце, и, наконец, его лучи упали на полный росы сквер и зажгли его мозаикой драгоценных камней, тысячами бриллиантов, дрожащих голубыми, пурпурными, зелеными огнями.
А выше — пышно и ярко расцвели знамена. У каждого подъезда, почти с каждого балкона, из окон мезонинов свешивались красные флаги. Их число увеличивалось с каждой минутой. Опоздавшие торопливо втыкали древко в металлические кольца, открывались окна просыпающихся квартир, и оттуда появлялись красные полотнища. Наконец, вся улица загорелась, запылала багрянцем, торжественной гаммой знамен.
Алексей смотрел. Это было оно, то самое знамя, вынесенное из бездны поражения, спасенное на груди, греющее под шинелью сердце в долгие холодные ночи на болотах, в долгие морозные ночи в лесной чаще. Это было то самое знамя, что взвилось над его электростанцией в блеске прожекторов, как победный возглас труда. Это было оно, то же самое, всегда то же, и оно развевалось в ясном небе, насыщенное солнцем, пылая кровью сердца.
«Кто ты, чьи это глаза смотрят издали? Скрипит кожаная куртка и горит красная звезда на шапке… Это ты, комиссар Дорош? Сколько времени прошло с тех дней? Между часом, когда тебя положили в сосновый гроб, и сегодняшним утром? И все же они связаны крепкими, неразрывными узами. Здравствуй, далекий отец, твое знамя пылает в свете дня, и руки сына подымают его вверх над молниями прожекторов!.. Как сошлись наши пути, суровый отец, со смерти которого началась моя история.
Матрос Максим — зелено-синяя птица с клювом, открытым для песен. Тебя задушили петлей, твое лицо истоптали сапогами, засыпали глиной, тяжелыми мокрыми глыбами. Но кто задушит, кто одолеет твою песню, матрос Максим? Твоя песня несется в день победы над миром, и ее слышат везде, до самых дальних концов земли, матрос Максим! Твоей песней пылает свет в родных городах, и твоей песней шумят знамена.
Маленькая хрупкая женщина, смело глядящая в разъяренные глаза белых, — мать моя, не ты ли была со мной в ночи ужаса, в лесах окружения, мужественнейшая из мужественных! Твоя жизнь ярким пламенем освещает мой путь!
Где ты, бурлак Артем? Твоя доля уплыла по широким рекам в далекие моря, но живет твое простое честное слово и твоя простая, честная, суровая вера. Не она ли была со мной — брошенное в сердце зерно, которое дало урожай и горит теперь новым светом, хотя тебя уже, вероятно, нет на шумящих реках?»
Появлялись лица давно забытых людей, лица людей, навсегда запомнившиеся, проходили, гасли, исчезали в прозрачном блеске, горящем за окном. Какова же она была, какова она была, жизнь?
— Ложись, Алексей, — беспокоилась Людмила, — ты как с креста снятый.
— Нет… Иди сюда, Люда.
Не хотелось шевелиться, невозможно было шевельнуться, но вместе с тем совсем не хотелось спать. Слишком прекрасен был этот день, и солнце, поднимающееся в багрянце знамен, и расцветающий красками город.
Она подошла. Он положил ей голову на плечо. Счастливая улыбка появилась на губах. Людмила опустила руку на темную голову.
Как странно все вышло: Алексей ожесточенно бился над своей электростанцией, а она не хотела загораться, дожидалась дня, часа, когда зазвенит победа. И праздник Алексея исчез, растаял в общем празднике. Никто, казалось, и не заметил, что на улице горит свет, — все приняли это, как нечто само собой разумеющееся. Она представляла себе это иначе. А между тем свет вошел в город, разогнал мрак, словно незамеченный, неоцененный. Если бы на два, на три дня раньше, какая была бы радость — по этому, только по этому поводу! На мгновенье она почувствовала легкую обиду, словно Алексей не получил того, что ему полагалось. Но, взглянув на его исхудавшее, обросшее щетиной лицо, она увидела своего Алексея, сияющего глубоким внутренним счастьем. Исчезли морщины на лбу, исчезло легкое искривление в правом углу рта — последний след контузии. Она крепче прижалась к нему. Теперь и она увидела пылающую знаменами улицу, красный возглас победы, радостный блеск солнца, зажигающий пурпурные искры над подъездами домов. Подул легкий, бодрящий ветерок. Задвигались, заколыхались знамена, праздничная улица лилась необычайной, праздничной, пылающей волной.
Алексей встал. Он почувствовал на лице это утреннее дуновение, как таинственный знак. Над красной от колыхающихся знамен, залитой солнцем улицей, обнимая любимую женщину, он вдруг с непреодолимой силой почувствовал свежий, острый вкус жизни, ее неописуемое, победное, торжествующее великолепие.
