— Конечно, нет.
— Вот видишь, и ведь тот, его отец, сказал, как было до войны. Значит, если бы не война… А как ты думаешь, мама, если бы ты поговорила раньше, ну, до того, с Вовкой, может быть, он бы исправился? А?
— Может быть… — тихо сказала Людмила и, будто ребенок обвинял ее в чем-то, тотчас добавила: — Только, видишь ли, я же не знала.
— Да… А если бы знать… Если бы всегда знать, можно бы помочь, правда?
— Да… Если бы всегда знать…
— И, знаешь, мама, я думаю, может, Фекла Андреевна тоже не такая уж плохая, а только так, из-за того, что было в Ленинграде.
— Она просто больная, ненормальная, понимаешь?
— Да…
Снег весело похрустывал под ногами. Людмиле упорно думалось, что где-то в чем-то она ошиблась, что нужно было иначе подойти и к Алексею. И почему, что бы ни случилось, о чем бы ни думалось, приходилось все вновь и вновь возвращаться к этому единственному вопросу? Шла война, земля содрогалась в лихорадочных судорогах, сотни проблем ожидали своего разрешения, а между тем сколько места занимают личные дела! Да, гораздо, гораздо больше, чем раньше. И не только у нее. Куда ни глянь, всюду то же. Война, вместо того чтобы лишить значения отдельные человеческие переживания, требовала для них места и внимания. В то время как мир напрягался в титанической борьбе, в этом мире упорно, настойчиво требовало себе места маленькое человеческое сердце, и хотелось, непреодолимо хотелось чуточку счастья, чуточку тепла, пожатия близкой руки, внутреннего покоя, веры в это обыденное маленькое счастье, тысячью нитей связанное с великими свершениями, неотделимое от них, являющееся их составной частью, их внутренним, скрытым от зрения, но все же самым существенным содержанием. И как хорошо, что можно вот так идти теперь по заснеженной улице города, чувствуя в руке маленькую ручку девочки с ясными глазами. Ей вспомнилось мрачное, жуткое пение, слова о надвигавшейся на землю гибели, о мраке, который охватит мир, поглотит и затопит его. Нет, нет, эта гибель была уже миновавшей угрозой — волной, отхлынувшей перед светлой, несокрушимой силой верующего человека. Верующего не в апокалипсическое чудовище, а в золотое, яркое, теплое, животворящее солнце. К этому солнцу шагали маленькие ножки Аси, серьезно смотревшей чистыми ясными глазами в сгущающийся над белой улицей мрак. К этому солнцу должна, должна идти и она, Людмила, как шла всю свою жизнь.
Горячей волной нахлынула любовь к этому городу, изуродованному рукой врага, к этой земле, которую год назад попирали ноги врага, к необъятной, свободной, родной, прекраснейшей земле. И Алексей — Алексей непременно найдет свой путь, тот путь, по которому шел всю жизнь. Исчезнет грусть в его глазах, в серых глазах Алексея, и все будет, как прежде. Нет, нет, еще прекраснее, еще совершеннее, ведь они уже смотрели в лицо смерти и видели высоко вздымающуюся черную волну, которая могла поглотить, разрушить, и они знали теперь цену жизни, цену смерти, цену свободы, цену солнца и цену любви. «Быть может, это потому, что я уже не так молода?» — подумалось Людмиле. Но нет, это все же именно потому, что воспринимавшееся раньше, как должное, теперь становилось драгоценным сокровищем.
— Здесь красиво, правда, мама? — спросила тихо Ася.
Людмила очнулась от задумчивости и пожала ручку девочки, тепло и уютно угнездившуюся в ее руке. Да, белые деревья в снегу, заснеженный бульвар. Блуждали тени спускавшихся сумерек, но кое-где в воздухе невидимо трепетал розоватый отблеск, последний след заката, и снег окутывал город торжественной кроткой тишиной. Даже контуры разрушенных домов казались мягче, сливаясь с темнеющим небом.
— А весной здесь будут строить, правда, мама?
— Да, да, доченька, будут…
— И отстроят совершенно такие же дома, правда?
— Такие же… А может быть, нет, может быть, еще красивее. Архитекторы сделают планы, а потом придут рабочие, инженеры, мастера и будут строить, строить еще красивее.
Да, да, наверное еще красивее. Потому что теперь они знали цену крови и цену кирпича, скрепленного цементом, и цену жизни в большом, солнечном доме. Насколько же лучше, насколько точнее, насколько глубже, чем раньше!..
В сердце затеплился огонек внезапной радости. Что значат все мелкие трудности, неприятности, заботы, когда ведь скоро, уже совсем скоро… Что же принесет этот приближающийся мир? И Людмила чувствовала, что в ее сердце хранится частица того, что принесет мир, который уже приближается, уже возвещает о себе победным возгласом, уже звучит в простых словах сводки, который уже так близок, что его теплое дыхание чувствуется на лице.
— Папы еще, наверное, нет дома, — сказала Ася.
Лицо Людмилы померкло. Ну да, Алексей… Мучительно затрепетало сердце. Опять мелкие уколы, опять его хмурое лицо, опять его обиды… Ведь обязательно начнется — зачем ты водила ребенка в эту нору? И действительно, она сделала глупость, но уже ничего нельзя было исправить.
Вдруг ей вспомнилось — не умом, не мыслью, а каким-то чисто физическим чувством: «Ты родишь мне сыночка, Люда, мне страшно хочется иметь еще и сына».
Как давно это было, — да, да, они хотели иметь сына. И теперь, идя с Асей, она почувствовала в себе внезапную, неудержимую тоску по ребенку. Маленькому, беспомощному, нуждающемуся в ее непрестанных заботах. Ася росла. У нее уже была своя особая жизнь, свои мысли, свои желания, свой собственный путь. Она идет по этому пути, и мать с каждым днем становится ей все менее нужна. Подумать только, что они с нетерпением ожидали, когда же маленькая головка достанет до стола. Маленькому человечку так страшно хотелось посмотреть, что там, на столе. Не так, чтобы ее подняли и показали. А самой, как взрослые, посмотреть, что там стоит. И Алексей смеялся над усилиями крошки, которая поднимала на отца потемневшие глаза и жалобно говорила:
— Не мозет…
А теперь она идет серьезная, и сколько уже видели эти ясные глаза! Тревогу эвакуации, трескучие морозы, валящий с ног тиф, отчаяние людей, потерявших своих близких. Вместе со всеми крохотное создание переживало волнения и надежды, горе и отчаяние. И Ася росла скорее, чем росла бы в других условиях. Она щебетала, была спокойна и весела, но на дне ясных глаз таилось недетское понимание, что жизнь — это трудное и серьезное дело. Да, да, Ася росла и заключала в себе целый мир, в котором не все было доступно Людмиле, — иной, новый, собственный мир. Она уже знала, что находится на столе, и знала намного больше. И если прежде хотелось, чтобы она росла, чтобы она ходила, говорила, поступила в школу, чтобы с ней можно было разговаривать, как с равной, то теперь рождалось сожаление, что ее нельзя уже взять на руки, спеть ей колыбельную, укрыть в объятьях. Она уже шла в жизнь, жизнь поднимала ее на все более высокие волны, и все меньше становилось участие Людмилы.
А ей так хотелось маленьких ручек, беспомощных и бессильных. Мутного взгляда, едва-едва различающего предметы, смешной, беспредельно доверчивой улыбки.
Как же так, Алексей? Неужели ты забыл уже о наших разговорах, о маленьком сыночке, ведь были даже споры об имени этого еще не зачатого ребенка.
«Война», — сказала себе Людмила, но это неправда, это неправда, это не успокаивало. Война подходила к концу, и как раз теперь она видела вокруг, как, словно желая наверстать бесплодные годы, все женщины захотели детей. Беременна была женщина-врач, руководительница пункта по переливанию крови, беременна была уборщица в лаборатории и жена дворника в доме напротив. Они не думали о том, что муж, приехавший в короткий отпуск, неожиданно проездом попавший домой, быть может, никогда больше не вернется. Они не думали о том, что будет трудно, что каждая пеленка становилась проблемой, что нелегко было достать молоко, мыло и даже тальк для присыпки. Они хотели рожать. А между тем среди них были женщины слабее здоровьем, чем Людмила, и старше ее — и все же все они хотели рожать. Они радовались своей беременности, как будто природа, требуя возмещения страшных потерь, вызванных войной, громче заговорила в них инстинктом материнства. А с ней ведь был муж, она зарабатывала, у них была крыша над головой. И ведь Алексей так хотел когда-то иметь сына!