Решение было принято, но легче решить, чем выполнить. Напрасно ждала она подходящего момента. Возможно, она сама оттягивала его, из страха, что Алексей согласится, что все кончится, и, таким образом, она сама ускорит катастрофу. Конечно, эта катастрофа рано или поздно разразится, — и Людмиле даже как будто хотелось этого, чтобы уже скорей, но вместе с тем было страшно, что тогда не останется ни надежды, ни сомнения.
Наконец, подходящий случай представился.
— Не знаю, вернусь ли я сегодня ночевать, — сказал однажды Алексей, уходя из дому. — У меня срочная работа.
Людмила молча выслушала его слова. Он действительно не вернулся к ночи. Не явился и на следующий день и на следующую ночь.
Там, за забором, заканчивали фундамент под турбину, и Алексей боялся отойти хоть на минуту. Он подремал несколько раз в сторожке Евдокима, готовый каждый момент вскочить и бежать на место.
Он появился лишь на третий день утром. Людмила была еще дома и с ледяным, замкнутым лицом открыла ему дверь.
— Пожалуйста, дай мне воды, я хочу умыться. И завтрак, — мне нужно бежать обратно.
Она молча налила воды и разожгла примус, поставила на стол чай, нарезала хлеб. Алексей торопливо ел, не глядя на нее. С застывшим лицом она рассматривала тени на его щеках, пульсирующие на висках жилки. Несколько раз она открывала рот, но слова замирали на губах. И только увидев, как Алексей спокойно намазывает хлеб маслом, как он подливает себе чаю, она не выдержала. Его поведение показалось ей верхом цинизма.
Алексей пил чай и думал о котле. И вдруг его снова охватила радость, — стена стоит, прямая, высокая, как знак, что все пойдет хорошо. И эта радость пробудила в нем неожиданную нежность к Людмиле. Какие у нее круги под глазами, как она плохо выглядит, неужели больна?
В этот момент Людмила подняла на него глаза. Коричневые крапинки на голубом фоне, — он в сотый раз заметил их, как нечто давно знакомое и вместе с тем совершенно неожиданное.
— Алексей, мне нужно с тобой поговорить.
— Поговорить, о чем?
Она разминала на скатерти хлебную крошку.
— О чем? О том, о чем давно следовало поговорить… Ты не думаешь, Алексей, что все это не имеет смысла?
— Что все? — не понял он. Мысли его были рассеянны: работа и этот внезапный прилив нежности.
— Все. Ведь мы же чужие друг другу люди, — тихо, с усилием проговорила она. Но когда первые слова были сказаны, стало сразу легче. На помощь пришли все невысказанные до сих пор обиды, и она уже не могла удержать слов. — Ты, видимо, уже устроился иначе… Я, конечно, не намерена… но зачем нам мучиться? Нужно поставить вопрос ясно. Если людей ничто не связывает, смешно думать, что их объединит общая квартира и общие дрова. Тем более что это становится не связью, а тюрьмой… И тем более что ты…
— Что я?
— Что ты, видимо, нашел уже более соответствующего тебе человека…
— Ты с ума сошла?
Он был так далек от всякой мысли о какой-нибудь другой женщине, что прямо-таки остолбенел, глядя на нее с открытым ртом, и забыл даже поставить на блюдечко обжигающий ему пальцы стакан чаю.
— Я не сошла с ума, наоборот, мне кажется, что я проявляю сейчас больше здравого рассудка, чем когда бы то ни было.
— О чем ты собственно говоришь?
— Мне казалось, что я говорю совершенно ясно. О разводе.
— О разводе?
Ему вдруг неудержимо захотелось смеяться. Она сидела против него, с вертикальной морщинкой между красивыми бровями и серьезным, глухим голосом говорила вздор. Все это показалось ему какой-то глупой шуткой. Если бы этот разговор произошел раньше, когда он чувствовал себя раздавленным, несчастным, никому не нужным, он, вероятно, ответил бы иначе.
Но теперь на территории электростанции работали люди и стояла стена, после стольких дней неуверенности, опасений, страхов она стояла, высокая, гордо выпрямившаяся. Жизнь улыбалась горячей, полной обещаний улыбкой, а тут, напротив него, сидит Людмила, его жена, близкая, знакомая до каждого волоска на голове, и говорит невероятные глупости. Он не выдержал и рассмеялся своим прежним беззаботным смехом. Она гневно вскочила. Он поставил стакан и, чтобы подавить этот внезапный, оскорбительный, как он чувствовал, смех, вынул папиросу. Спичка хрустнула, и головка ее отлетела. Вторая зажглась голубым огоньком и потухла. Он взял третью.
— Перестань! — крикнула, не владея собой, Людмила и вырвала из его рук коробку. Красные пятна выступили у нее на лбу, губы дрожали. Такой он ее еще никогда не видел. Это был приступ бешенства.
— Что ты выделываешь? — спросил он без гнева, испытывая скорее желание опять рассмеяться.
— Что я выделываю? А что ты выделываешь? Ты не изволишь даже отвечать, не изволишь обратить внимание на то, что я говорю, и смеешься, как дурак. Что тут смешного? — в бешенстве она уже не видела Алексея. Глаза застилал туман. Она знала — эти приступы гнева унаследованы от отца, с ней уже это случалось раза два-три в жизни, и она сама боялась их. Ей казалось, что в эти моменты она теряет сознание и может убить, не понимая, что делает.
— Да это и в самом деле смешно, — сказал Алексей, и туман рассеялся.
Она увидела его как бы наплывающим издали. Алексей спокойно сидел, немного склонив голову и постукивая по столу незажженной папиросой.
— Что смешно?
— Все, что ты сказала.
— Это смешно? — прошептала она, отшатнувшись.
— Разумеется. Выпей воды и посиди минут пять, подумай, сама увидишь, что смешно.
Она стиснула пальцы. Он встал и взял пальто.
— Ты хочешь уйти?
— Я должен идти. Я не могу опаздывать. Да и тебе уже, наверно, пора идти.
— Обо мне не беспокойся… Куда это тебя понесло? Я требую, слышишь, требую, чтобы ты остался и довел этот разговор до конца.
— Какой разговор?
— О разводе.
Он спокойно застегивал пальто и взял шапку.
— Я вообще не намерен об этом разговаривать.
— А я и не хочу, чтоб ты разговаривал. Мы должны разойтись, слышишь?
— Сию минуту? — пошутил он, сердясь на самого себя, но не в силах преодолеть легкомысленное, школьническое настроение.
— Сейчас, немедленно! — крикнула она с таким гневом, что и он вдруг разозлился.
Он нахлобучил шапку.
— Ты дура, — сказал он грубо и вышел. Его шаги загрохотали по лестнице. Она, остолбенев, стояла у стола, прислушиваясь к удаляющимся шагам.
Морозный воздух охватил Алексея, и он только сейчас осознал, что произошло. Он было сделал движение вернуться, но нет, нельзя опоздать, как раз сегодня должны привезти еще один подъемный кран, какое-то чудо техники, а ведь его могут повредить при разгрузке. Ничего не поделаешь. Он выскочил, как дурак; но ведь надо же понять, что бывают вещи поважнее семейных ссор, рассердился Алексей, словно Людмила могла знать о подъемном кране, когда она даже не знала, что он отстраивает электростанцию. Он вдруг осознал, что совершенно забыл о Людмиле. Да, забыл о ее существовании. Раньше он думал о ней, терзался, ссорился с ней. Но с момента, когда его поглотила работа на электростанции, жена словно перестала существовать. Она перестала раздражать его, и оказалось, что раздражала не она, а безделье, раздражало бессмысленное ожидание, невыясненное положение. Он пытался, но не мог вспомнить, о чем разговаривал с ней в течение этого последнего месяца. Они просто не разговаривали, обмениваясь лишь словами о повседневных делах. Как же это случилось? Он раздумывал об этом, но вместе с тем знал, что все совершенно ясно. Ведь он же ничего не рассказывал ей о своей работе. Почему? На этот вопрос он не мог ответить. А потом уже все пошло само собой — рабочие, стена, котел, каждая минута, каждая мысль были заняты этим, и больше ни для чего не оставалось места. Ему стало стыдно. И, видимо, это не случайность, что она заговорила о разводе не тогда, когда они ссорились, когда взаимно ранили друг друга, а как раз теперь, после того как в продолжение многих дней между ними не произошло ни одного серьезного столкновения, но и ни одного разговора. Развод? В сущности они ведь и жили, как разведенные. Но вместе с тем он не мог представить себе, что будет, если Людмила в самом деле исчезнет из его жизни. Ему казалось, что она была, всегда была… Утром он слышал, как она встает, одевается, видел ее против себя за чаем, слышал ночью ее дыхание. Ведь последнее время все было хорошо. Нет, не хорошо. У него есть работа? Да, но она даже не знает, какая. Он переживает огромные волнения, надежды, торжество и тревогу, — да, но ведь все это заперто от нее на семь замков.