Поднялись горячие прения. Соглашатели поднялись за эсеров. Но ясно уже было, что живая речь проникла глубоко в душу рабочим Совета и решение их можно было предусмотреть. Эсеры заметались, зашуршали бумажками, что-то пытались доказать, в чем-то хотели убедить. Все было тщетно: рабочие с позором прогнали их с советского заседания, заявив, что здесь им не место, что мы принимаем в свою среду и критиков, но критиков, способствующих советской работе.
«Социал-демократ» сообщил, что в первый же день, лишь только кликнули клич, в Петербурге записалось красноармейцев свыше пятидесяти тысяч человек. Я очень высоко ставлю отвагу и беззаветную преданность революции петербургского пролетариата, но все-таки на сей раз усумнился, да и по сие время не могу никак поверить сообщенному сведению. Я сужу по тому, что перед глазами, сужу то аналогии. Я удваиваю, утраиваю, удесятеряю цифры в пользу петербургского пролетариата, и все-таки ничего не получается. В Родниках, где слушали меня тысячи и тысячи рабочих, где работает свыше одиннадцати тысяч человек, в Красную армию пока записалось всего шесть человек, да и те были отосланы записываться кто в Иваново, кто в Кинешму. У нас в Иванове, в революционном гнезде, насчитывающем свыше сорока тысяч рабочих, пока записалось всего… семьдесят человек. Сознайтесь, что это мало, даже очень и очень мало. Так сказать «несоответственно».
А при том:
1) У Маракушева рабочие покрикивают за Учредительное собрание.
2) У Фокина, Грязнова и на заводе механических изделий (а вероятно и всюду) пришедшие с фронта солдаты (кстати сказать, элемент крайне ненадежный), заявляют, что никуда дальше своего города не пойдут, что мотаться по белу свету им надоело, что здесь, на месте, они будут с оружием в руках отстаивать свои завоевания.
3) На остальных фабриках рабочие отнеслись к призыву пассивно.
Все утомились, изголодались, обессилили.
Совет принял постановление:
«Весь совет без исключения, в том числе и Исполнительный комитет, становится под ружье и с завтрашнего дня начинает военное обучение».
На «завтра», т. е. на 28-ое, было назначено первое заседание Революционного трибунала, так что обучение не состоялось. К слову сказать, уличенного спекулянта Кузнецова присудили к 100 000 руб. штрафа и к шести месяцам принудительных работ.
На прошлом собрании максималистской группы мы закончили политическую экономию. Она как-то склеивала наши собрания, нашу работу. Надо было чем-нибудь ее заменить. Сегодня приняли такой план дальнейших работ:
Изучить народнические партии: эсеровскую, максималистскую, потом эсдековскую, кадетскую, правые партии. Читать об анархизме. Беседовать по текущему моменту, не говоря уже о текущих комитетских делах и вопросах.
Наши газеты из Питера приходят к нам с большим опозданием. С громадным трудом приходится распространять их среди рабочих, никто не берет, говорят — слишком стары. И все-таки ежедневно распространяли до двухсот штук, а иногда и больше. Каждый из нас берет по десять-двадцать штук и во что бы то ни стало обязывается их распространить. Денег теперь у нас имеется около 3 500 рублей. От последнего вечера осталось свыше 1 500 рублей, благо не отдали мы никаких налогов — ни городских, ни военных.
Товарищи посещают группу исправно два раза в неделю.
Некоторые из членов берут взаимообразно из нашей комитетской кассы и вообще чувствуют, что это свое, родное, что тут можно спросить, не унижаясь.
Продолжается обучение военному строю и пальбе.
Настроение в высшей степени твердое и уверенное. Почти все подумывают об отправке против германских белогвардейцев; удерживает лишь огромная работа по совету и фабричным комитетам.
Мы спешно обучаемся военному строю и пальбе. На-днях местный Исполнительный комитет передал в наше распоряжение пятнадцать винтовок и тысячу патрон, — это кроме прибывших ранее из Москвы. Два дня назад изучили строение и способ метания гранат. На-днях т. Баталии принес три револьвера, которые были тотчас же розданы товарищам. Сегодня из групповых денег даю 500 рублей на браунинг и ноган. Это лишь для приманки. Узнаем, где хранятся и устроим экспроприацию. Кто-то откуда-то привез оружие и спекулирует. Накрыть требуется непременно.
Вчера обсуждали вопрос о выступлении особым партизанским отрядом. Внешние условия таковы: в самую важную минуту, когда единодушный призыв мог зажечь энтузиазм, пламя было затушено в зародыше призывом к замирению такого великого борца, как Ленин. Дело было безнадежно испорчено. Массу, успокоившуюся на этом призыве, сдвинуть было никак невозможно. И у себя на месте, по опросу, мы видели, что вернувшиеся с фронта солдаты берутся защищать революцию только «здесь, на месте». Рабочие на призыв отзываются вяло и не записываются в красные ряды. У Куваева, например, согласился итти «весь» фабричный комитет. Пока собирались, пять человек отказались, а когда собрались, отказалось еще десять, и осталось только десять коммунистов, да десять беспартийных. А куваевцы ведь передовой авангард даже в нашем городе; там своих фабричных красногвардейцев около восьмидесяти человек. Чего же ждать с других мест? Лично я подъема не жду, — он был задушен первоначальным расколом. Теперь идут с мест крошечные группы советских работников, членов союзов, комитетов, партийные вожди. А масса молчит. Без нее мы одни ничего не сделаем. Погибнем бесполезно и немедленно, ибо нас очень и очень мало. 12-го съезд Советов — он скажет свое вещее слово. Спешно обучаемся, чтобы во-время быть готовыми к отправке, в которую верим мало и которая звучит действительно «революционной фразой». Массы жестоко устали.
6 марта 1918 г.
На первом же заседании пленума губернского Исполнительного комитета Ив. Вас. Беляев был назначен комиссаром промышленности. Человек огромной энергии, незаурядных способностей, большой душевной чистоты, — он привлекал сердечностью обращения и содержательностью разговора. С ним чувствуешь себя как-то особенно легко и уверенно. Теперь, неделю назад, мы командировали его за 30 000 000 рублей в Петербург. Сегодня получена от Малютина телеграмма: «5 марта в девять часов вечера дорогой Ив. Вас. Беляев кончил жизнь самоубийством…» Бедняга не вынес мучений страшной пытки от сознания безвыходности положения, — пытки, которая терзает каждого из нас. К трагическому концу привела последняя весть об эвакуации Петербурга.
«Следовательно, денег скоро не получу… Рабочие волнуются, бунтуют… И все по моей вине…»
Эта мысль была непереносима для него — о ней сообщает и Малютин. Отправляясь в путь, Ив. Вас. говорил нам, что мозги его не в порядке, что следовало бы немного передохнуть, что скоро, может быть, придется итти в желтый дом. Только не в желтый дом ушел дорогой товарищ, — в могилу. Мы лишились прекрасного работника, хорошего товарища, крупного революционера. Его смерть сильно отразится на работе комиссариата промышленности. Мы повинны в его смерти, ибо не учли его измученности, не поверили тому, что он стоит на грани. Он просился в Красную армию, — мы не пустили; просился в больницу, — не пустили. Сказали, что должен ехать, — и он поехал. Революционная дисциплина осилила личные его побуждения и устремления.