Эта жертва лишний раз должна показать нам, как напряженно теперь всем надо работать, как делить меж собой тяжелый труд. Взвалили, вот, человеку на плечи непосильную тягу, — и раньше времени ушел он в могилу. А мог бы работать, сильно, крепко мог бы работать человек. Раз он уже лежал в больнице. Только мало. Душа его не терпела больничного покоя, рвалась в самую жаркую работу. И вот венец: самоубийство, — знамение слабости. Значит, большую тягу нес человек, когда — большой и сильный — принял долю маленьких и слабых.
9 марта 1918 г.
Чтобы работать достойным образом в Совете, надо быть универсальным человеком. Мы этот универсализм часто заменяем смелостью, — смелостью решений «по здравому смыслу». Приносит, к примеру, конторщик мне на-показ и на утверждение цены товаров, имеющихся в образцах:
— Как вы полагаете, подойдут эти цены или нет?
— А их кто проставил?
— Николай Трофимович Бубнов.
— Так… Ну-ка, покажите…
Да… вот этот хорош, низко проставлен (надбавляю 1–2 коп.). А на этот чего уж он перехватил больно — тут и рубля девятнадцати довольно… (прежде стояло 1 руб. 20 коп.). Авторитет сохранен. Принесший соглашается с моими новыми расценками, уходит удовлетворенный и потом сообщает соседу по столу:
— Откуда только у него такие познания? По всем отраслям работает…
Да, жизнь заставляет быть универсальным. Вся текущая работа Губернского Исполнительного комитета возложена на одного меня. Пряжи, ткань, суровье, уголь, финансы, конфликты, кража, дела бракоразводные, школьные, церковные — все это разрешается у этого, вот, дубового стола, где сидит т. Фурманов. И люди уходят успокоенные, удовлетворенные. А сам я, вероятно чаще их, неудовлетворен своими решениями. Мне за них часто неловко перед самим собою. Нередко я их стыжусь сообщить хотя бы такому строгому критику, как т. Любимов. Нередко я даю распоряжения почти шопотом. Но это все в частности, а в целом большая уверенность, успокаивающая твердость и определенность ответов. Ни одна из областей не налажена как следует. Выпускать ли, положим, мануфактуру багажом? Общее постановление: нет, не выпускать. Но теперь ведь таково положение, что, во-первых, железная дорога не принимает погрузку, во-вторых, — если и примет, то за целость груза не отвечает. У этого вот мужика всего двадцать — двадцать пять кусков, а везти ему надо к чорту на кулички, чуть не под Гималайский хребет. Если приедет пустой, — будет нахлобучка и всеобщее презрение, а если, не приведи бог, пропадет мануфактура, — тогда поминай, как звали: окрещенный вором и расточителем — спасайся лучше, куда очи смотрят. Вот положение: никаких гарантий того, что мануфактура прибудет на место, никто вам за нее не ответит, никто не будет знать, куда она переправлена, где «затерялась», как теперь обычно выражаются о тех вещах, что украдены минуту назад почти у всех на глазах. У мужика открытое, простое, честное лицо. А у этого вот, что стоит рядом с такою же бумагой и с целою кипой удостоверений, заявлений, рекомендаций и прочего хламу, — у этого рожа самая отвратительная, беззастенчиво хищная, тупая, но хитрая и пронырливая, свидетельствующая о большой будничной ловкости и больших спекулятивных способностях. За долгие месяцы мы привыкли различать почти без ошибки спекулянтов, грабителей всех цветов и оттенков. Он ежится, упрашивает, доказывает что-то, в чем-то оправдывается, хотя его никто ни в чем не упрекал. Встает вопрос: если позволить мужику-землеробу вывезти ситец багажом, — почему, на каких основаниях отказать тогда этому явному спекулянту и негодяю? По аналогии дел придется давать разрешение и ему. Обычно даешь не сразу. Первоначально справляешься и просматриваешь все документы, расспрашиваешь: куда, что, кому и зачем… Когда все прощупаешь — отказываешь и сообщаешь о вредности пересылки багажом… Это, разумеется, совершенно не действует. Мужик тебя сшибает с ног своими могучими доводами, окончательно выясняет всю бесполезность покупки, если только товар не будет выдан на-руки. Происходит небольшая заминка, молчание, как будто колебание. В подобные моменты, чтобы колебание склонить в свою сторону, — по всей видимости должна даваться взятка: это самый важный момент. У меня случая предложения взятки еще не было, а жаль — упек бы я его, мерзавца, куда следует. Одного негодяя, предложившего взятку т. Кадынову, я уже посадил. Между прочим, скажу два слова и по этому поводу. Кто теперь может сажать? Кто освобождает и кто отвечает и перед кем отвечает за свою ошибку? Вот я, Дмитрий Андр. Фурманов, вызвал двоих красногвардейцев, «приказал» отвести негодяя в тюрьму и баста. Сидит он день, сидит два-три, наконец, вызвали, допросили, опять посадили. Знает об этом начальник милиции, знает Исполнительный комитет и никто ни словом не заикнется о справедливости или несправедливости моего поступка. Если бы я его застрелил (а я немного не застрелил, когда увидел у него на столе печать Районного Совета) — и тогда меня едва ли бы к чему-либо присудили. Вот наше право: брать негодяев живыми, не церемонясь долго, не разбираясь в тонкостях мертвых законов. С таким же успехом мог его посадить и любой член Исполнительного комитета, а, пожалуй, и не только Исполнительного комитета, а и Красной гвардии, Красной армии, бюро фабзавкомов, профессионального союза… — словом, кому только не лень из тех, кто работает бок-о-бок с Советом. Это случай маленький и частный, но, вообще говоря, — мы ни за что ни перед кем не отвечаем. С нами сознание права и с нами вооруженная сила. Мы отвечаем только перед своей собственной совестью. Приносят для утверждения книги, положим от Бурылина, там фигурируют сотни тысяч рублей, там нет подписи председателя фабзавкома — ничего, товарищ председатель у меня же на глазах подмахивает подпись своими кривулями. Все эти цифры, разумеется, следовало бы проверить, кому-то предварительно сдать на просмотр и т. д., но нам некогда, а главное некогда и бурылинским рабочим. Через минуту красуется «заверение в подлинности приводимых данных». Тут и печать Губернского Исполкома, тут и нужные подписи. Вообще в нашей работе пока «хаоса бытность до-временна».
Теперь расширяются комиссариаты. Требуются сотрудники «с рекомендациями общественных организаций или партий». А вот эти два экс-офицера, что приняты вчера в мануфактурный отдел, не имеют никаких рекомендаций, никто не знает, кто они такие. Вообще наблюдается некоторое засорение Совета, неразборчивость в смысле набора штата служащих. Предложение труда огромно. Много интеллигентов соглашается принять любую работу, лишь бы иметь какой-нибудь заработок. Это обстоятельство, — наплыв чужих лиц в Совет, меня весьма удручает и очень беспокоит. Удручает потому, что утверждает нашу «пролетарскую» беспомощность, беспокоит потому, что я подозреваю некий адский план буржуазии — взорвать Совет изнутри.
14 марта 1918 г.
Комиссариат просвещения организовать поручено мне. Поручить поручили, а на работу не пускают. Зарядили меня в президиум и утопили в текущей работе. Организовать комиссариат, таким образом, нет совершенно времени. Все-таки кое-что, между делом, я стараюсь подготовить. Приглашено несколько сотрудников: Фролова, Мекш, Сазонов… Мы собирались два раза и кое-что пообдумали. Выходит так, что работать все-таки некому и посему сразу раздвигать работу в губернском масштабе не придется. Раза три-четыре помещал я публикацию о том, что в комиссариат просвещения требуются, де, ответственные руководители по отделам дошкольному, школьному, внешкольному… Но руководители не являются, приходят мальчуганы, ученики, годов по восемнадцати: им, разумеется, одним делать тут нечего. Мы все-таки кое-что наметили, распределили работу. Школьный отдел взял Мекш, внешкольный — Фролова, дошкольный — Сазонов.
На мне лежит общее руководство работой. Мы решили следующее:
1) Комиссариат организовать из социалистов, но не по принципу партийности, а по деловитости, по способностям и знаниям, по любви и преданности делу, по взглядам на трудовую массу.
2) Не увлекаться широкими планами, ибо нет работников, денег и условий для мирной, углубленной работы. Надо сразу встать на твердые ноги. Совершить что-нибудь конкретное. Открыть университет (?), курсы, хорошую библиотеку.