А ночью Коле приснилась Красная площадь, и луна над зубцами старой стены, и сизые ели. Беспрерывно играли свои гаммы куранты под рубиновой звездой. По Красной площади гуляли старшеклассники. Коля с Женьчей ходили с Костей под руку – с обоих боков. А потом начался рассвет. И сразу стало светло на Красной площади: взошло солнце.
– С добрым утром, дорогушки мои! – сказала мама, будя утром Колю и Катюшу. – Вставайте, заспались. А ведь мы с тобой, Колюшка, сегодня решили помнишь куда пойти?
Еще бы не помнить! Сегодня наконец мама обещала взять Колю в Третьяковскую картинную галерею. Он давно уже просился туда, но родители, замечая и без того чрезмерный и растущий с каждым днем интерес сынишки к рисованию, живописи, не спешили. Они не стремились искусственно укреплять это влечение, не хотели раньше времени пристрастить сына к их собственной профессии. По-прежнему еще считалось, что призвание свое Коля найдет в музыке. Это уже казалось почти решенным вопросом. Педагоги в музыкальной школе тоже соглашались с таким выбором. Мнение их подтверждал безукоризненный, почти абсолютный слух, какая-то врожденная артистичность, которая сказывалась во всем – исполнял ли Коля программные пьески или играл гаммы, – приятная манера держаться за инструментом, осмысленное отношение к каждой музыкальной фразе и хорошая рука – крепкая, с длинными, устойчивыми пальцами, в то же время обладающая способностью мягко, заботливо прикасаться к клавишам. Да что тут говорить – все данные были налицо. Об этом так и твердили в музыкальной школе.
Но вот сегодня наконец, как было обещано, мама сведет его в Третьяковку. Он давно уже ждал этого дня. По открыткам, репродукциям, снимкам в журналах он знал уже множество знаменитых картин, хранящихся в прославленной галерее, составляющих ее гордость и красу. И вот теперь, сегодня же, он разглядит их в натуральную величину, как сказал бы Женьча. И трех богатырей, и Ивана Грозного с сыном, и Петра Первого, тоже с сыном, и березовую рощу, и боярыню Морозову, и Алёнушку, и у омута, и девочку с персиками – всех он увидит наконец настоящими!
Но до ухода в Третьяковскую галерею надо было выполнить два дела. Во-первых, необходимо было расспросить Костю Ермакова о том, как он гулял со своими товарищами этой ночью на Красной площади. Затем следовало упросить Костю быть, как всегда, судьей в состязании, на которое футболистов двора дома номер десять дерзнули вызвать давно, видно, не битые соседские мальчишки, возглавляемые вконец зазнавшимся Викторином. Вызов этот был принят три дня назад, и игру назначили на сегодняшнее утро. Коля был человек долга и верного слова. Хотя ему очень не терпелось скорее попасть в Третьяковскую галерею, все же он не мог оставить дворовых товарищей, и прежде всего преданного Женьчу, в такой серьезный час.
– Мамочка, только, чур, после двенадцати пойдем, – заявил он Наталье Николаевне.
– Почему так поздно? – изумилась мать.
– Мамочка, ты пойми: у меня есть одно серьезное дело с Женьчей.
– Они в футбол сговорились играть с соседними мальчишками! – запищала Катюшка со своей кровати.
Ничего не сказал ей Коля, только посмотрел в ту сторону, как пишут в хороших книгах, испепеляющим взором, а потом обернулся к отцу: может быть, хоть он поймет, что тут дело чести.
– Спроси вот папу, мамочка: раз уж я обещал, значит, я кто буду? Отступник? И всё.
И папа, кажется, понял его, потому что сказал:
– Ну ладно. Никто тебя и не заставляет быть отступником. Оставайся заступником дворовой чести.
В назначенный час во дворе, в сопровождении парней из дома номер двенадцать, появился верховод зазаборных мальчишек Торка Ланевский, а по-настоящему Викторин – именно Викторин, а не Виктор, что уже само по себе всегда вызывало неодобрительное удивление Коли и Женьчи.
Викторин, или в просторечии Торка-касторка, был сыном директора «Ателье мод» с Петровки. И мальчишки дома номер десять звали его модным парнем, имея к тому все основания: не по летам рослый, выглядевший значительно старше своих десяти лет, Викторин был одет безудержно баловавшей его матерью совсем под заграничного мальчика: кургузенький пиджачок и галстучек «собачья радость» – готовый бантик на резинке, какие-то невиданные, в шахматную клетку, гетры под шароварами-недомерками, так называемыми «гольфами». А желтые тупоносые ботинки на микропористой, или, как вполне убежденно произносил Женьча, «метрополистой», резине казались даже самому Женьче, как известно уважавшему солидную обувь, слишком уж фасонистыми. Держался Викторин надменно, ибо считался у себя во дворе первым парнем. Он покорил себе еще два двора по переулку и никак не мог простить Женьче и Коле, что они мало того, что не признавали его авторитета, так еще подбивали своих мальчишек не подчиняться ему, то есть не быть на побегушках, не занимать для него место в очереди у кино и не колотить тех, кто неугоден Викторину…