Он встал, ловко достал из кармана кисет, развязал зубами шнурок, оторвал аккуратно бумажку; не просыпав ни крошки, насыпал махорки, скрутил, лизнул, заклеил. Потом вытащил спичечную коробку, зажал между коленями, вынул одну спичку, чиркнул, закурил, смахнул отлетевшую спичечную головку со стола и испытующе посмотрел на Колю. А тот невольно улыбнулся, видя, как уже сноровисто управляется плотник одной рукой. Нет, такой человек и с одной рукой никогда не пропадет. Захотелось сказать все-таки что-нибудь утешительное Степану Порфирьевичу.
– Вы уже вон как хорошо все умеете, – проговорил Коля, участливо заглядывая в лицо плотнику. – А вы знаете, вот Репин – знаменитый такой художник был, – так у него тоже правая рука стала сохнуть. А он научился писать картины левой рукой. Или вот Кардовский, например, тоже очень хороший художник. Он тоже научился рисовать другой рукой. Так что это ничего не значит, по-моему.
Он проговорил это очень неуверенно, боясь, как бы не разбередить пуще горе этого сильного, работящего, ловкого на любое хорошее дело человека. Но плотник глянул пристально в синие глаза мальчугана, под самые ресницы, и положил на плечо мальчику свою горячую широкую ладонь:
– Это ты верно говоришь, Коля… Если человек свое дело постиг, если ему он душой привержен, так ему и обе руки оторви, а он свое исполнит.
Все-таки Коле очень хотелось сделать что-нибудь большое и приятное для отца Женьчи. Тщательно, хотя и по памяти, нарисовал он на большом листе плотной, хорошей бумаги портрет Степана Порфирьевича Стриганова. Новыми красками вызеленил гимнастерку со всеми наградами, гвардейским знаком и золотой нашивкой тяжелого ранения. И долго мешал он на блюдечке киноварь, охру и крон, прежде чем удалось ему найти подходящий тон для рыжих гвардейских усов, которые себе отпустил плотник.
А Женьча, покоренный силой красок на портрете, сделал мудреную рамочку из витых обрезков жести, где-то им раздобытых. И в таком роскошном виде это произведение искусства было преподнесено плотнику ко дню его рождения. Портрет повесили на стену, и растроганный Степан Порфирьевич показывал его всем – и дворнику Семену Орлову, и управдому, и соседям, – приговаривая при этом:
– Вот ведь какой дается человеку талант! Ведь это ж сил нет, какая красота!
Ни от кого еще Коля не слышал таких похвал.
Весна взялась дружно. Уже пустили листок тополя, зазеленели липы и сирень на бульварах. Только дуб, старый заветный дуб, оставался сухим и черным. И напрасно каждое утро сбегались к нему ребята пяти дворов, вставали на скамейку, дотягивались до ветвей, щупали сучки, смотрели, не набухли ли почки. Дуб словно зачерствел от смертельной обиды, нанесенной ему зимой, и обманул надежды ребят.
С тоской поглядывал на него и однорукий плотник. Когда не было ребят во дворе, он подходил к дубу, ковырял крепким ногтем кору, похлопывал ствол широкой своей ладонью, пригибал ветви к самым глазам и, вздохнув, отходил прочь. Он заметно осунулся, поскучнел, прилаживался иной час работать, начинал что-то колотить в сарае, но слышно было, как отбрасывал он с ожесточением левой рукой молоток. Видно, не давалась ему работа. И Коле казалось, что судьба этого так страшно пораженного войной человека чем-то сродни судьбе израненного дерева.
И вдруг после теплых дней резко похолодало.
– Ну, – сказал Федор Николаевич, прикрывая утром распахнутое окно, – если примете верить, это дуб лист выгоняет.
Стремглав бросился Коля во двор, подбежал к дубу, и – о радость, слава и победа! – на всех ветвях старого дуба набухли, назрели плотные утолщения. Они готовы были вот-вот лопнуть, и там, где расходились створочки, укромно, изнутри, проглядывала зелень. Дуб готовился дать лист. Дерево жило.
Через два-три дня весь дуб покрылся свежими, сперва нежно-зелеными, а затем быстро огрубевшими, уплотнившимися и приобретшими густо-изумрудный цвет листьями, по краям вырезанными, как фестоны. И Коля сделал очередной рисунок уголка двора с воспрянувшим, ожившим, зеленым дубом.
Плотник Степан Порфирьевич, возвращаясь с работы – он теперь обучал молодых плотников, – останавливался под дубом. Глядя вверх, на зеленую кудрявую крону дуба, сам кряжистый, плотный, он закидывал свою огненно-курчавую голову и говорил: