— Чего же это ты, царевич мой, так насупился и опустил голову, как будто ищешь на земле булавку? Я вижу, ой вижу, отчего тебе не весело! И чего бы, кажется, такому молодому и пригожему барину горевать на этом свете? Должно быть, влюбился! Верно! Конечно, верно! Мелькнуло хорошенькое личико, добрая душенька улыбнулась сквозь ясные глазки, а у молодца сердчишко тотчас же: цинкум-пакум! цинкум-пакум! Отсюда и безпокойство, и разныя горести. Ну что? Стара я, а такия вещи отгадывать умею! Ха, ха, ха! как по картам отгадала! Ха, ха, ха, ха!
Она смеялась так, что ея широкия плечи в полинявшем кафтане тряслись, а морщины на лбу так и ходили ходенем. Я хотел было сказать ей, что она ничего не отгадала, что я отдал бы половину оставшагося у меня достояния, еслиб мое сердце застучало при виде кого-нибудь: цинкум-пакум! цинкум-пакум! Но зачем это было говорить? Я заглянул в ея корзину, я, невольно подражая ея манере употреблять слова в уменьшительном виде, обратил ея внимание на корзиночку, полную грибков…
— А как же, царевич, конечно, полненькая. В этом году грибков много, в особенности рыжиков. Благодарение за это Всевышнему!
Иисус, Мария! Можно ли так горячо благодарить Всевышняго за обилие рыжиков! Но скоро я убедился, что в этом заключался свой резон. Без тени жалобы или даже предположения, что это может называться нуждой, старуха разсказала мне, что в грибную пору она живет только одними грибами, а картофель, получаемый из конторы, сберегает на зиму. Подсыпает немного крупицы, подложить лучку и похлебка хоть куда. Съест с хлебом мисочку и сыта. Иногда, для разнообразия, она печет его на угольях и ест с солью, а это уж изо всех кушаний кушанье. Соли из конторы ей отпускают немного из милости, потому что об этом в пенсии не упоминается, но пан Женский очень добрый и снисходительный человек, он иногда прикажет положить и фунтика два солонинки… дай ему Боже за это здоровья и всяческаго благополучия.
— А где ты живешь, бабушка?
— А в той комнатке, что над конюшней.
— Покажи мне свое жилище.
— Отчего не показать, отчего не показать! Зайдите, это будет для меня большая честь… только, царевич, входить туда очень неудобно… я-то уж привыкла, а ты, царевич, как бы не упал с лестницы.
И правда. Это была настоящая лестница и поставленная настолько отвесно, что старушка, карабкаясь по ней каждый день, только каким-то чудом до сих пор не сломала себе шеи. Предупреждая меня, она взобралась даже довольно скоро. Чердак конюшни состоял из двух отделений: в одном спали конюхи, в другое старуха провела меня, пропустив через узкую и дырявую дверь. Четыре шага вдоль и четыре поперек; балки на потолке толстыя и свешиваются оне так низко, что я согнулся, чтобы не стукнуться об них головою; постель из простых досок, деревянный сундук, стол, выкрашенный в черную краску, несколько горшков в одном углу и травы, разсыпанныя на куске холстины в другом; маленькое окно, прорезанное в виде полумесяца в толстой стене. Кроме того, запах ременной сбруи, доносящаяся из-за перегородки вонь махорки и сильное, сладкое благоухание увядающих трав.
— Прошу садиться, прошу садиться, мой царевич… только, по совести, не знаю, где… вот, можно на кровати, или на сундуке…
Я сел на низкий сундук, старуха поместилась тут же на кровати, но еще раньше налила воды в горшок и поставила в него пук вереска.
— Тебе, должно быть, не очень удобно здесь, бабушка, — заметил я.
Она улыбнулась и пренебрежительно махнула рукой.
— Верно, что не очень удобно! При жизни покойника мужа, — царство ему небесное! — мы жили в отличных комнатах, во флигеле. Теперь дело другое. Но для бедной вдовы, у которой нет никакого пристанища, и это хорошо. А что бы я делала, еслиб меня отсюда выгнали, а? Хоть на паперть иди… Разве мне одной терпеть приходится? Есть еще беднее меня. Такова уж, видно, моя судьба, как поется в песне…
Она засмеялась и точно так же, как там, в лесу, слегка хриплым и дрожащим голосом, запела на мотив, который теперь я уже не помню… А слова я запомнил, потому что она потом повторила их два раза.