Трудно было сказать с уверенностью, слушал или не слушал прохожий то таинственный шепот, то певучие причитания захмелевшей бабки. Он облокотился на стол, подпер голову длинной костлявой рукой и прикрыл глаза… Казалось, он дремал и в его сонном мозгу блуждали мрачные видения; губы его надулись, колючим пучком топорщились рыжеватые усы. Вдруг он потянулся за бутылкой и, поднеся ее ко рту, жадно, в несколько глотков, выпил остаток водки. Со стуком поставив бутылку на стол, он громко проговорил:
— Не жалел… так ни разу и не пожалел!..
Он захохотал и насмешливо посмотрел на бабку.
— Эх ты, глупая бабуля! Ежели ни разу не пожалел, почему он старшего внука назвал Яськом? А? Может, когда на свет явился старший внук, он вспомнил своего старшего сынка? А?
Микула очнулся от задумчивости, вынул трубку изо рта и, подавшись всем своим громадным телом к гостю, поднял правую руку ко лбу.
— Во имя отца… и сына… — зашептал он.
Но гость уже встал; с грохотом отодвинув свою табуретку, он крупными шагами отошел к противоположной стене и сел в темном углу возле кормившей младенца Еленки. В эту минуту с треском распахнулась и захлопнулась дверь, и в горницу, запыхавшись, влетела высокая плечистая девушка с рябым, разгоревшимся от быстрого бега лицом; поставив прялку у входа, она крикнула:
— Спасайте, девушки! Ежели в бога веруете, спасайте: парни идут!
За окном послышались громкий топот, смех и аукание. Кто-то забарабанил по стеклу и палкой стукнул в стену. Девушки с визгом, с криком, с хохотом повскакали с мест и бросились к дверям.
— О Иисусе! Запирайте! Дверь запирайте! Не пускайте их! А то сейчас станут лен жечь да пустяки молоть. Спасайте, люди добрые! Не пускайте этих озорников!
Они встали стеной перед дверью, изо всех сил прижимая засов. Одна из девушек выхватила из печки головню и встала с ней, словно с пылающей хоругвью, готовая к защите; другая наклонила ведро, полное воды, третья притащила лавку и приперла ею дверь. Они так были увлечены желанием отразить натиск, что им и в самом деле стало страшно. Голоса их звучали все пронзительнее; Ганулька, прижимавшая засов, еще красная от натуги, начала дрожать. Две девочки, из которых старшей не было и десяти лет, проснувшись от крика, кубарем скатились с высокой печки и принялись помогать взрослым, подняв невообразимый шум. Их босые ножки, как бабочки, мелькали между клетчатыми юбками девушек, махры белесых волос то взлетали, то падали на белые рубашки и порозовевшие от сна лица. Однако громче всех кричала и особенно энергично размахивала иссохшими, но еще крепкими руками старая Настуля. Врезавшись в толпу девушек, она пробивалась к дверям.
— Пустите! — кричала она. — Это что еще за мода парней не пускать на посиделки? Да что ж это за посиделки без парней? И за что им такое наказание? За что вы их, бедных, держите на морозе?
Она оттолкнула Ганульку, распахнула дверь настежь и, подбоченясь, крикнула в темные сени:
— Идите, ребята! Ну, скорей идите!
Сени наполнились тяжелым топотом; в дверь ввалилось четверо молодых парней. Девушка с горящей головешкой крикнула другой:
— Ульяна, лей воду! Лей, если в бога веруешь!
Огромная рябая Ульяна нагнула ведро — вода широкой струей разлилась по глиняному полу. Но для расходившихся парней это не было препятствием. Загремела опрокинутая лавка, и один из них бросился вырывать из рук убегавшей девушки пылающую головню.
— Ай! Люди! — визжала она. — Спасайте, люди добрые!
— А будешь говорить: «Лей», будешь подстрекать против нас?
В одно мгновение он ткнул головню в первую попавшуюся кудель. Лен брызнул искрами, прялка засветилась, как зажженная свеча. Долговязая Ульяна в голос заплакала. Это ее лен подожгли.
— Ой, чтоб вас бог наказал за мою обиду! Чтоб вам…
— А будешь лить воду? Будешь воду лить под ноги людям? — дразнили парни плачущую Ульяну.
Бондарь и Алексей мигом затушили руками горевший на прялке лен; Кристина принялась утешать обиженную девушку и принесла ей из боковушки другую кудель. Ульяна тотчас утешилась и так же, как другие, села за прялку.
Настуля закрыла дверь в сени, откуда несло холодом. Парни — кто в полушубке, кто в сермяге, но все в высоких, тяжелых сапогах — лишь теперь поклонились хозяину.
— Добрый вечер! — гаркнули они хором.
Он не ответил. Может, задремал сидя? Но все знали, что старый Микула не был сонлив, что он любил долгие шумные посиделки, всегда учтиво здоровался с гостями, а иной раз даже громко хохотал, глядя на проказы молодежи. Сегодня он молчал. Рука с трубкой упала на грудь, и все складки, собравшиеся на высоком лбу, сбежали вниз, нависнув тучей над кустистыми бровями. Спал он или думал? Гневался или вспоминал? Парни отошли к печке, встали позади девушек и закурили. Настуля снова уселась на опрокинутую бадейку и трещала, трещала, размахивая высохшими руками; дружно зажужжали прялки, и под их жужжание весело и громко принялась болтать молодежь. В горнице стало жарко и душно.
У противоположной стены, наискосок от старого Микулы, в полутьме, на лавке, которая упиралась другим концом в стоявшую у двери кадушку с квашеной капустой, шел разговор, заглушаемый жужжанием прялок и веселым гулом голосов. Прохожий сидел на лавке возле Еленки; она не принимала участия ни в шутках, ни в забавах, наполнявших горницу шумом, и кормила, а потом укачивала на руках своего двухмесячного младенца.
— Веселые у вас посиделки… — начал прохожий.
— Ага… веселые, — ответила она.
— Давно ты вышла за Алексея?
— В Петров день будет четыре года.
— А тебе сколько лет?
Она улыбнулась и, застыдившись, потупила голову.
— Кто его знает. Верно, на Егория сравняется двадцать.
— Фью! — присвистнул гость. — Совсем старуха! Ну, а хорошо тебе тут жить?
— Чего ж не хорошо? И даже очень хорошо, дай бог, чтобы вовек так было…
— Алексей-то добрый, а? Не дерется?
Еленка вспыхнула.
— Сроду этого не было! — буркнула она сердито.
— А любит?
Она тихонько хихикнула и вместо ответа звонко чмокнула ребенка в лобик.
— Хлеб-то всегда есть в хате? — еще спросил он.
— Слава богу, есть. Сроду этого не было, чтоб мы без хлеба сидели. Чего-чего, а уж хлеб всегда у нас есть…
— Верно, бондарь много зарабатывает?
— Да зарабатывает. И мой зарабатывает, и батька зарабатывает… Когда по хозяйству нет работы, он с Яськом ловит рыбу в реке и продает в местечке. Раньше он один ходил на рыбалку, а теперь уж года два как ходит с Яськом…
— С Яськом ходит, — повторил прохожий, опустил глаза в землю и замолк.
К галдежу и жужжанию прялок примешалось щелкание и похрустывание: это у печки грызли орехи и лузгали семечки. Парни доставали из-за пазухи круглые падалки-груши и потчевали ими девушек; те жеманились, отталкивали руки с гостинцами, которые им совали в лицо, потом, будто нехотя, брали, ели и в свою очередь угощали парней, бросая им орехи и подсолнухи. Всякий раз, когда брошенный орех попадал кому-нибудь в щеку или в лоб, за прялками раздавались взрывы хохота. Только один парень не принимал участия в общем веселье; он все время стоял позади Ганульки, поминутно что-то нашептывая ей на ухо. Долговязая Ульяна, первая затейница среди девушек, окликнула его, прося загадать какую-нибудь загадку. Никто не знал такого множества и таких мудреных загадок, как Демьян, крепыш с шапкой черных волос, до того кудрявых, что они сливались с бараньим воротником на его тулупе. Среди этой черной гущи волос алели толстые щеки и светились горящие, как угли, глаза.