— Ну что ж, загадки так загадки, — наконец, поддался Демьян на неотступные уговоры девушек; он выпрямился, громко, на всю горницу, откашлялся, надул пухлые щеки и, упершись рукой в бок, начал:
Он замолк, молчали и остальные. Затихли и прялки.
— Ну что же это? — насмешливо спросил хитроумный Демьян.
Никто не мог разгадать. Девушки смущенно переглядывались, парни с пренебрежительным видом, постукивая об пол кончиками сапог, курили цыгарки, словно бы то, что они не решили загадки, не имело для них никакого значения. Демьян уперся уже обеими руками в бока.
— Да это же челн! — презрительно сказал он.
— И верно! — вскричало хором несколько голосов, и все стали повторять загадку, ахая от удивления.
— Аааа! Еду, еду, ни дороги, ни следу… понятно, на воде… Коня гоню кнутом… стало быть, воду веслом… ааа! И в самом деле челн!
— Демьян, ты почему мне тишком не сказал, что это? Сказал бы, так я бы угадала! — вполголоса упрекала Ганулька парня.
— Ладно, я другую скажу.
Он опять надул щеки, откашлялся и начал:
Договорив, он нагнулся, как будто хотел поднять с пола орех, и шепнул на ухо Ганульке:
— Язык!
— Язык! — крикнула девушка среди всеобщего молчания.
— Аааа! — удивлялись все снова. — Правильно! Так и есть! Правильно! Вот умница! Такая молоденькая и такая умница! Только не надоумил ли тебя Демьян? Скажи, Демьян, говорил ты ей или не говорил? Правду скажи!
Девушка, покраснев, как пион, спряталась за кудель и подняла на хитроумного парня молящий взгляд.
— Не говорил! — выкрикнул Демьян. — Брешете! Ничего я не говорил…
И словно желая отвести бурю новых вопросов от себя и от девушки, в которую, видно, был влюблен, он поспешно прибавил:
— Хотите, еще одну загадаю?
Лукавая усмешка раздвинула его толстые щеки, черные глаза искрились смехом.
— Ну, что это? — спросил он, зажимая ладонью рот.
Настуля, широко ухмыляясь, разинула беззубый рот и замахала на, него руками:
— Ох, чтоб ты скис с этакой загадкой! Ох, да уж сколько раз я эту загадку слыхала! Это же — блоха!
Едва разжимая губы, закрытые рукой, он невнятно пробубнил:
— И то. Блоха!
А поверх его большой руки смеялись блестящие, черные, как угли, глаза, с торжеством поглядывая на хохочущих девушек. Другой рукой он тайком обнимал Ганулькин стан, стянутый синей кофтой.
Прохожий сидел возле замолкшей Еленки и внимательно, с жадным любопытством слушал загадки и сопровождавшие их шутки. Упершись руками в колени и подавшись всем телом вперед, он улыбался — сначала слабо и неуверенно, потом все шире и, видимо, наслаждаясь… Всякий раз, когда у печки выкрикивали загадку, он утвердительно мотал головой; тому, кто поглядел бы на него в эту минуту, могло бы показаться, что все, о чем говорилось в хате, было ему давно известно, но позабылось, а теперь вставало в его памяти, упорно и неотступно, ведя за собой рой воспоминаний. Однако никто сейчас не обращал на него внимания, а вскоре он и сам перестал улыбаться и снова обратился к своей соседке.
— Ты что же не идешь играть со всеми? — спросил он.
Раскачиваясь взад и вперед вместе с ребенком, она ответила:
— Неохота… Пускай играют на здоровье!
— А говорила, что тебе тут жить хорошо… Чего ж ты такая невеселая? Видать, Алексей-то не очень добрый, а? Ведь недобрый? Видать, все у них такие в роду, недобрые?
Он вперил в лицо молодой женщины пытливый взгляд. Она, глядя не на него, а куда-то в пространство, не переставая раскачиваться, сказала:
— Да нет. И Алексей добрый и все добрые, только и уж больно горюю по моем Миколушке…
— Это кто?
— Миколушка?
— Сынок…
И тихо, но певуче, словно причитая, она рассказала, как несколько месяцев назад умер ее старший, полуторагодовалый ребенок. И такой был хорошенький мальчик! Уже ходил и говорил, на редкость был умный. Все по нем плакали, даже дед — на что строгий — и то плакал, а потом забыли, да что! — отец родной его забыл. А она никак не может забыть. Склонившись над своим младенцем, она чуть слышно кончила:
— Известно, дитя… ведь такой маленький… как ягодка, и окатился со света… как зернышко, упал в землю…
Она снова закачалась взад и вперед; по ее круглой розовой щеке сбежала крупная слеза и, сверкнув, как алмаз, упала на синюю кофту. Среди наполнявшего горницу грубого гомона ее рассказ прозвучал тонкой, робко звенящей струной; слеза ее влилась в хохот и шум, как тихая капля росы в бурные волны ревущего потока. Широко раскрытыми глазами смотрел прохожий на ее печальное, свежее, как заря, лицо и не сводил взгляда со слезинки, пока она не перестала светиться влажным пятнышком на синем сукне кофты. Эта беззаветная, тихая и преданная любовь молодой матери, видимо, поразила его. Она что-то пробудила в нем, тревожное и тоскливое, какую-то струну, которой он раньше никогда в себе не слышал. Как порыв налетевшего ветра, прерывистый вздох всколыхнул его широкую, запавшую грудь:
— Ах, ах, ах!
Зато вдруг исчезла печаль, омрачавшая лицо молодой матери. Она оживилась и смотрела на веселившуюся у печки компанию радостно заблестевшими глазами.
— Ой, будем сказки слушать! — воскликнула она. — Настуля будет сказки рассказывать…
Еленка быстро повернулась к гостю.
— Вы только послушайте… Миленькие вы мои, послушайте! Она хорошие знает сказки, на редкость хорошие!
Бабка сидела на низенькой, опрокинутой кверху дном бадейке между двух прялок; подняв к свету голову в круглом красном чепце, она начала рассказывать. Среди общего молчания прялки вторили ее протяжному, по-старушечьи шамкающему голосу, разносившемуся по горнице:
— «Жили-были три брата, два умных, а третий дурак. Долго ли, коротко ли, а выросли они, и пришла пора им жениться. Батька их и спрашивает:
— Кого же из вас, сынки, наперед женить?
Старший говорит:
— Меня, я изо всех старший.
Другой говорит:
— И мне, тятя, пора.
А дурак тоже отвечает:
— Да и мне давно уж пора.
— Ну, — говорит батька, — ступайте все в лес, а кто скорей и всех больше соберет ягод, того я первого и женю.
Пошли все трое в лес и вот собирают ягоды, вот собирают, спину не разогнут. Только бы поскорей набрать, вот собирают, вот собирают. Подходят умные к дураку и спрашивают:
— Что, дурак? Много ль ты ягод собрал?
— Э, — говорит дурак, — уж я домой иду.
Позавидовали умные дураку и убили его, нож в сердце всадили…»
— Ай! — вскрикнуло несколько женских голосов.
— Ну-ну, так сразу и убили! — недоверчиво и серьезно упрекнул бабку в преувеличении один из парней.
Но она с глубоким убеждением кивнула головой и повторила:
— «Убили, нож в сердце всадили, в землю закопали, песком закидали, в головах наместо креста вишню посадили и пошли домой.
А тут едет барин этой же дорогой, увидел он вишню и думает: „Дай-ка я срублю эту вишню да вырежу себе дудку“.
Срубил он вишенку, вырезал дудку, едет да играет, а дудка напевает:
Дивится барин, надивиться не может, а дудка все молит да молит, чтобы не играл он».
— Аааа! — снова перебили бабку изумленные возгласы.
— Так и пела дудка, так и молила… ну-ну!