Однажды, в середине лета, она возвратилась из города с большим букетом цветов. Она не понесла его к себе, а, проскользнув незаметно вдоль стены бокового флигеля, положила на подоконник к учителю музыки.
Всю зиму он не подходил к роялю, так как почти не вставал с постели; сейчас он играл. Услышав шаги за открытым окном, он хрипло спросил, не отрывая рук от клавишей:
— Это ты, пташка?
Обернувшись и увидев стоявшую за окном женщину, он удивился. Как и все жильцы дома, он знал Янину в лицо.
— Какие красивые цветы! — воскликнул он, с трудом приподнимаясь. — До чего ж вы добры! Цветы — моя страсть!
— Цветы прислала вам сиротка, — тихо сказала женщина.
— Как ей живется? Бедное прелестное дитя! Мне хотелось бы повидать ее!
— Я пришлю ее к вам, — обещала панна Янина.
Музыкант хотел еще что-то сказать, но тяжелый приступ кашля помешал ему. Поднимаясь по лестнице старого дома, панна Янина шептала:
— И на него надеяться нечего. Ему недолго жить!.
Осенью люди стали поговаривать, что учительница, как видно, больна, так как еле ходит и очень плохо выглядит. Но Янина не была больна, ее, повидимому, угнетали какие-то тяжкие заботы, тяжкие скорей всего потому, что сил у нее было мало.
Однажды она пришла к Злотке не за покупками, а просто поговорить.
— Ах, милая, — сказала она, — какое несчастье, что я не могу получить уроки. Я уже и шитьем занялась, но все равно очень туго приходится!
— Не беда, — утешала ее Злотка, — как-нибудь проживете! А потом, может, легче станет!
— Я не привыкла к такой нужде, — продолжала Янина. — Когда умер мой отец — он был чиновником, а при нем я ни в чем не нуждалась — я жила в разных домах… Жалованье получала очень маленькое, хватало только на то, чтобы скромно одеться, но условия были всегда хорошие; кто держит гувернантку, у того и обед каждый день есть, и стакан чаю, и теплая комната. Я избалована, и мне трудно все это терпеть.
Злотка пристально посмотрела на опечаленную женщину.
— А я советую терпеть… мне кажется, есть кое-что такое, что может мучить больше, чем голод и холод…
— Есть, конечно, есть! — прошептала женщина.
Она сплела свои маленькие исхудалые руки и облокотилась на уставленный бутылками прилавок. Так стояла она долго, потом сказала:
— Весной я постараюсь найти какое-нибудь место и уеду.
— Не советую этого делать, — возразила лавочница.
— Почему?
— Об этом вы себя спросите.
В слова эти был вложен тайный смысл. Янина покраснела не то от гнева, не то от страха.
— Любопытно знать, — запальчиво сказала она, — почему я не вправе поступать так, как для меня лучше! Зиму я еще здесь проживу, непременно проживу, потому что очень боюсь морозов…
— Если вы боитесь морозов, — подхватила Злотка, — то почему бы вам не выехать из этого старого холодного дома еще до начала зимы и не поискать места с теплой комнатой?
Янина смутилась.
— Ладно уж, — ответила она, — зиму проживу как-нибудь… а к весне, может быть, господь поможет… и если дела мои хоть немного поправятся, я останусь здесь; мне очень, очень хочется здесь остаться…
Она не только была удручена заботами, ее угнетал какой-то страх. Разговаривая с людьми, она старалась не встречаться с ними взглядом, опускала глаза или отводила их в сторону, отчего всегда казалась смущенной. Видно было, что Янина не умела вести даже самое скромное хозяйство и питала пристрастие к вещам, которые были ей не по средствам. Ее расточительность не распространялась на одежду. Она как будто навсегда отказалась даже от помыслов о кокетстве, нарядах, изяществе. С тех пор как она появилась в этом доме, ее видели в одном и том же платье, в одной и той же шляпке; платье было уже сильно поношенным, а вылинявший цветок на шляпке превратился в грязную тряпочку. Но Янина любила сласти, цветы и птиц. Она приносила из города цветы, пирожные, конфеты, завела еще одну канарейку, уставила подоконник горшками с растениями. А потом по целым неделям не посылала в кухмистерскую за обедом и самые необходимые продукты брала у Злотки в долг. Ее поступки и образ жизни говорили о том, что она принадлежит к числу тех женщин, которые на всю жизнь остаются слабыми, робкими и беспомощными детьми.
Но тот, кто увидел бы ее глухой ночью, когда она с лампой в руке, крадучись, пробиралась по нежилому этажу дома, по пустым, темным комнатам, в которых завывал ветер, и, поставив лампу на пол, долго стояла возле маленькой девочки, спавшей на убогой постели, тот понял бы, что эта женщина-ребенок глубоко страдает. Прямая, неподвижная, с закинутыми за голову руками, с широко раскрытыми, остановившимися глазами, она была похожа на статую, в которой ваятель воплотил человеческую скорбь и страдание.
— Боже, зачем ты дал мне сердце?
Иногда, прижав руку к груди, она исступленно шептала в ночной тишине:
— Совесть моя, совесть, совесть!
По временам, наедине с собой, она перебирала при свете лампы старые письма, засушенные цветы, обрывки выцветших лент и беззвучно плакала — горько и долго.
— Если б я могла потерять память… — твердила она, заломив руки, — если б я могла потерять память, как потеряла веру и надежду!..
В середине зимы она встретилась в подъезде с владелицей гладильной мастерской и робко спросила, не купит ли она ее канареек. Ясновельможная собственница убогого владения соблаговолила сказать, что спросит своих племянниц.
— Если пожелают, — куплю у вас птичек; я ведь своим барышням ни в чем не отказываю; ну, а если уж не пожелают, — не куплю.
Барышни изъявили желание приобрести хорошеньких певчих птичек, и хозяйка гладильной мастерской прислала за ними, уплатив нужную сумму.
Когда канареек уносили, Юлианка нежно прощалась с ними и, плача, старалась поцеловать их сквозь прутья клетки.
— Не плачь! — сказала ей Янина. — Для слез у тебя, может статься, скоро будет причина посерьезнее.
Вскоре после продажи канареек Янина объявила девушке, доставлявшей обеды из кухмистерской, что отказывается от них.
— Я буду готовить дома, — сказала она, — дешевле обойдется.
Но домашние обеды не удавались Янине; ничего толком у нее не получалось, — она обжигала руки, сердилась, плакала. Кончилось тем, что она стала покупать или брать в долг в городе холодные готовые блюда, стоившие столько же, если не больше, чем горячие питательные обеды из кухмистерской. Она, видно, не умела вести счет деньгам и, кроме того, была лакомкой, поэтому много денег уходило на сласти.
Когда весной, в первый ясный и солнечный день, Янина зашла к Злотке в лавку, та всплеснула руками:
— Ай-ай! Как вы плохо выглядите! Как похудели!
И в самом деле, лицо Янины пожелтело, глаза ввалились, на лбу прибавилось морщин. Она постарела и подурнела, только льняные волосы вились все так же молодо и кокетливо и маленький рот сохранил свежесть и привлекательность.
— Хочу посоветоваться с вами, милая, — сказала она, — как мне быть? Я нашла место, очень хорошее… у порядочных людей в довольно богатом доме… Жалованье предлагают большее, чем я когда-либо получала, — не знаю уж, чем я так понравилась и родителям и детям…
Она умолкла и казалась еще более смущенной, чем обычно.
Злотка молчала, покачивая головой, как всегда, когда задумывалась над чем-то грустным и непонятным. Потом устремила свои умные, проницательные, хотя и потухшие от старости глаза на стоявшую перед ней женщину и тихо спросила:
— Что же будет с ребенком?
На этот раз Янина была, очевидно, так погружена в свои мысли или расстроена, что не сказала, как всегда: «А мне какое дело до этого ребенка?» Облокотившись о прилавок, она глядела невидящим взглядом и глухо повторяла:
— Что же будет с ребенком?
— Вы бы по крайней мере поместили его куда-нибудь.
— Куда же? Как я могу это сделать? — вспыхнула женщина. — У меня нет ни знакомых, ни возможностей… Я просила всех, кого только знаю… отказываются… да я в конце концов и не могу настаивать — иначе люди сразу же… На весь город есть только один детский приют, всегда переполненный… да если бы и нашлось место, разве его выпросишь… Я одинока, бедна, у меня нет ни протекции, ни средств… О боже мой, боже!