В августе девяносто первого зазвенел будоражащий звонок. Всегда и везде успевающая часть публики быстро захапала чужие места и пересела на номенклатурные троны из партийно-комсомольских кресел. Многие выбрались из теневого экономического подполья, из блатных малин и бараков лагерей.
Согнанные со своих мест неудачники нехотя заерзали на откидных сиденьях. По себе знаю, приспособления эти почему-то сообщают хребтине радикулитную свербежь обиды на несправедливости жизни и стесняют свободу самодовольства – словом, боковуха неприятно закомплексовывает…
Я не особенно-то удивился, когда стало яснее ясного, что «в истории России вновь взяли верх Силы, снявшие шинельку с Акакия Акакиевича», как сказал один из сваливших в свое время писателей.
Вот и оказались мы, юристы, безоружными легавыми сявками перед теми, кого еще вчера загоняли на нары волею Закона. У них – тех-оснащенность с головы до ног; у них – пожизненно наживлено на крючки страха и блесны взяток всевластное чиновничество; у них – шикарные джипы, проблемы с отмывом «лимонов» и лепни от Армани, у нас – от хрена уши в автопарке и вшивенькая, да и то не в срок, получка в кармане.
Фамилий никаких называть не буду (тем более многие из них теперь известны), но когда я просек, что кое-кто из наших уже приятно корчится на крючке у бандитствующих перестройщиков и натуральных урок и что наверху, на берегу власти, ожидают клева-жора лично от меня… – нет уж, пардон, господа рыбаки и хозяева жизни, сказал я себе, обойдетесь без Пал Палыча.
Естественно, я был отстранен от дела одного припертого мною к стенке «бизнесмена» с наколкой на руке «ментам – чехты». Устная формулировка отстранения: что-то вроде «в связи с усилением дальнейших мер для скорейшего выявления сексуального маньяка и людоеда среди работников женского вытрезвителя имени Крупской». Качать права было бесполезно, лезть на рога – извините, я не Александр Матросов.
Я всегда относился к Закону как служитель и страж некой надмирной мифической Силы, призванной Человеком для его защиты от самого себя – зверя, погубителя существ себе подобных и матушки Природы. Что же, удивляюсь, сучий мир, происходит? СИЛЕ этой связывают на моих глазах руки, ее делают беззащитной перед беспределом. Зачастую на месте Закона и Правды вырастает всякая Падва. А любая сволочь из бывших заправил в центре и на местах распродает национальные богатства; урки – молодцы-победители – гуляют по буфету; одни интеллигенты валят за бугор, другие рады, что читают Бердяева, Фрейда, Маркиза де Сада и свободно смотрят порнуху, а наследники КПСС обирают на голоса трудяг, обобранных ранее слугами народа, ныне приблатненными нуворишами!
Быть шестеркой у ворья и у чиновной мрази – тоже увольте. Ну я и предпочел сыграть с моим благожелательным начальством в поддавки. Сначала закосил, то есть с понтом запил. Потом действительно втянулся в это дело – было ведь от чего.
Меня, понятливого мента, по-тихому ушли на пензию. Я, естественно, не просыхал, развелся, перецапался с корешами, само собой обнищал и постепенно опустился – в глубокую депрешку. Дрыном искалечил однажды ящик, сообщил на почту, что валю доживать срок в Гваделупу, столицу Катманды – освободился эдак вот от получения засмердевшей одной газетенки и журнальчика, ставшего по-мойкой реклам. Пью-забываюсь, был всем, а стал никем и в качестве опустившегося Никто прихожу к оптимистичному выводу: как бы то ни было, но лично я не обещал человечеству, что жизнь станет еще лучше, еще смешней, тогда как жизнь на глазах становится все хужей, хужей и плачевней. Короче, я решил, что история России есть предварительное следствие перед Страшным судом, а ведут его, судя по всему, ба-альшие знатоки.
Был у меня притырен в свое время «вальтер», с ходу я его расконсервировал, почистил, заглянул в ствол – был, между прочим, свет в конце ствола, был, и еще какой!… Выжру сейчас, думаю, последний свой в жизни пузырь, пулькою свинцовой подавлюсь и… Ну выжрал и завыл, помню, сквозь пьяную слезу: