Наиболее авторитетные в деле вкуса дамы наши по поводу этих нитей уверяли, что отец Гордий нимало не потеряет, а напротив, выиграет от седины, что и казалось совершенно вероятным, так как красота этого человека гораздо менее зависела от переходящего и изменчивого рисунка, чем от неизменяемой прелести выражения.
Манеры отца Гордия были безукоризненны; речь тихая, мелодическая и серебристая; тембр звучного тенора чистый и глубокий, а обращение, исполненное тихой простоты, достоинства и вкуса, что этот человек, казалося, нигде не мог быть не на своем месте. Невозможно сомневаться, что с ним всем и везде должно быть легко и приятно, как легко и приятно было нам, которые с ним познакомились и в течение целого лета ежедневно наслаждались его музыкой и его беседой.
Отец Гордий стал между нас своим человеком, без которого все скучали, если он не приходил почему-нибудь к пятому часу, а в девять часов, когда он поднимался, чтобы идти в свой заштатный скит, мы также вставали и шли его провожать. Эти проводы целым обществом незаметно сделались нашею любимою вечернею прогулкою, после которой все расходились по домам, нередко задавая себе вопросы:
— Однако что же за человек этот наш отец Гордий? Откуда он и кто такой?
Из нас никто не сомневался, что он непременно человек хорошего происхождения и еще лучшего воспитания; но что могло в наши дни привести такого человека в монастырь? Неужели «влеченье — род недуга», или печальные утраты, или… Кому-то показалась вероподобною мысль, что отец Гордий удалением от света, вероятно, заглаживает какой-нибудь старый промах в своем политическом поведении. Но отец Гордий, когда ему на это намекнули, посмотрел серьезно в глаза говорившему и отрицательно покачал головою, взялся за свою виолончель.
Дамы были уверены, что в прошедшей судьбе молодого монаха играет важную роль какая-нибудь сердечная утрата, но об этом отцу Гордию никто уже не решился напомнить, и он сам всегда умел не допускать разговоров, которые ему не нравились.
— Но, боже мой, неужто теперь возможно повторение козловского «Чернеца», неужто в наши дни есть люди, которые пойдут искать целенья ранам сердца под кровом жесткой власяницы?.. Фи, это так несовременно! — рассуждали мы и решили, что это невозможно; а между тем превосходный отец Гордий был налицо перед нами, он живет, читает, пишет, его рукою с большим вкусом расписаны al secco[93] купол и стены его маленькой скитовой церкви; им переписан в строгом византийском стиле почерневший от времени иконостас; отца Гордия всякий мог видеть в основанной им при его монастыре школе, а в некоторые часы дня его можно застать в его чистенькой и очень хорошо меблированной келье или за мольбертом, на котором он пишет образ или этюд…»
Далее в рукописи с 7-й по 44-ю страницы отсутствуют. На странице 45-й, начинающейся со слов, «моего житья на воле…», идет продолжение четвертой главы.
Можно думать, что это вступление, столь важное для понимания завязки, идеи и эволюции героя повести, было исключено Лесковым по требованиям цензуры, так как в нем представлен слишком светским образ монаха отца Гордия. Вместо молитвы, поста и смирения, он в монастыре увлечен занятиями искусством — суетным и мирским делом по традиционной церковной морали.
Повесть «Детские годы» (или «Блуждающие огоньки») возникла в период разрыва с Катковым, пересмотра Лесковым своего творческого и идейного пути. «Я не знал: чей я?» — писал Лесков в начале 90-х годов, вспоминая это время. Для решения этого вопроса он почувствовал потребность вернуться «к свободным чувствам и влечениям моего детства», к годам киевской молодости, когда фрески древних художников впервые зажгли в нем огонь любви к творческому истолкованию мира. «Я блуждал и воротился, стал сам собою — тем, что я есмь» («Шестидесятые годы», 1940, стр. 381). Поэтому не случайно, что повесть о Меркуле Праотцеве — страстном и мятежном человеке, глубоко одаренном художнике, прошедшем через многие житейские испытания и очутившемся в келье монастыря, содержит много автобиографического материала. Действие в ней протекает в основном в Киеве в 40-50-е годы. В 1849 году здесь впервые появился и юноша Лесков. Так же, как и герой повести, Лесков и о себе мог сказать, что этот город «в течение десяти лет кряду был моею житейскою школою».
В повести ставится широкий круг вопросов социального и морально-этического характера. Основное внимание в ней уделено вопросу воспитания и поведения человеческой личности в условиях, когда «справедливость покуда лишь хорошая идея, осуществления которой в толпе нет». Повесть проникнута страстным стремлением к самостоятельности своего жизненного пути. Она призывает не к бегству от жизни, а к активному участию в ней, испытанию всего того, что положено изведать человеку, — выпить до дна свою «жизненную брагу». Отступление от своего пути может принести несчастье как самому себе, так и близким. Этот путь раскрыт Лесковым на примере матери героя — Екатерины Васильевны, ее любви к художнику Филиппу Кольбергу. Она не ответила своему естественному чувству, не смогла преодолеть светской условности, господствующей морали, увлеклась своим самоотвержением и вынуждена была жестокой карой искупить «свое самовластье над собою». По пути ложного самоотвержения она вела и Кристю Альтанскую. Но Кристя нашла в себе силы отречься «от прав на почет и уважение», взять «себе бесславия», но поступить по велению своего сердца.
Повесть «Детские годы» задумана Лесковым как философское и жизнеутверждающее произведение. Это особенно видно из эпиграфа рукописного варианта.
Печатается по тексту H. С. Лесков, Собрание сочинений, том первый, СПб, 1889, стр. 379–460.
Рассказ написан в 1875 году, впервые опубликован под названием «На краю света (из воспоминаний архиерея)» в журнале «Гражданин», 1875, № 52, 28 декабря и 1876, №№ 1–4 и 6 от 5, 12, 18, 25 января и 8 февраля. В том же году рассказ был издан отдельной книгой «На краю света (из воспоминаний архиерея)» Рассказ H. С. Лескова, СПб, 1876. Рукопись не сохранилась, известна лишь ранняя его рукописная редакция под названием «Темняк» (ЦГАЛИ, ф. 275, оп. 1, № 6, лл. 17).
Тексты всех прижизненных изданий близки между собою. В первом отдельном издании (1876) рассказу предпослан следующий эпиграф из стихотворения Ф. И. Тютчева «Эти бедные селенья» (1855):
Значительно отличается от печатных изданий первая рукописная редакция рассказа «Темняк». Она вводит в творческую лабораторию писателя и показывает, ценою какого огромного труда был создан Лесковым этот рассказ (см. Приложения).
В основе произведения «На краю света» лежит подлинный случай из миссионерской деятельности в Сибири ярославского архиепископа Нила (см. о нем ниже). Лесков сумел, однако, поднять этот случай до высоты огромного художественного обобщения и, как в зеркале, правдиво отразить современную действительность. В своем рассказе он показывает жизнь одного из наиболее угнетенных — «диких» народов России, обреченных на смерть и вырождение, фарисейство представителей господствующих классов, лицемерно заботящихся о «просвещении» и спасении души народа учением Христа, истинный смысл которого они сами не постигли или остались чужды ему, превосходство и ценность народных начал, «народного духа» как в искусстве, так и в самой жизни. При серьезных испытаниях, перед лицом смерти «некрещеный» дикарь оказался гораздо выше и человечнее архиерея, проявляет сметку и находчивость. Не удивительно, что этот «темняк» у Лескова вырастает в сказочного богатыря — символ народного могущества. Проницательнее и душевно теплее, чем архиерей, и отец Кириак — человек, близко стоящий к народу, хорошо знающий его тяготы, его подлинных «вражков».