— Я дам вам Бюжр в качестве главнокомандующего. Он подавит бунт, а там мы посмотрим.
— Бюжо только усилит раздражение.
— Нет, он внушит страх, а именно в этом мы и нуждаемся.
— Устрашение имеет смысл только тогда, когда за ним стоит достаточная сила. Располагаем ли мы этой силой?
— Вот что, мой дорогой, разыщите Бюжо, поговорите с ним, соберите ваших министров, приходите ко мне в восемь часов утра, а там посмотрим.
— Но пока мы еще не министры.
— Конечно, ни вы, ни я не связаны никакими обязательствами. Но как бы дело ни уладилось, вы должны быть главой… А сейчас нужно объявить в Монитере, что вы и Барро назначены нашими министрами.
— Но мы не министры, мы, может быть, никогда ими*и не будем.
— Это не важно, — мне нужны ваши имена.
— Мое имя к услугам вашего величества, но я не могу распоряжаться именем Барро.
— Мы и не скажем, что вы приняли сделанное вам предложение, а только — что вам поручено сформировать кабинет.
Луи-Филипп своей рукой набросал заметку, гласившую, что король поручил Тьеру и Одилону Барро составить новый кабинет.
Бюжо, ночью назначенный главнокомандующим армии и национальной гвардии в Париже, прибыл около четырех часов утра в главную квартиру, на площадь Карусели (в то время это место большей частью было занято извилистыми улицами). Сведения относительно количества войск, находившиеся в распоряжении главнокомандующего, расходятся: министерство считало, что располагает 40 000 человек, Тьер говорит, что их не было и 20 000. Солдаты, по словам Бюжо, «были деморализованы, так как простояли в полном вооружении около шестидесяти часов в холодной грязи, не получая ничего, кроме трех рационов сухарей, и оставались пассивными наблюдателями того, как восставшие нападали на городскую полицию, рубили деревья, разбивали уличные фонари и поджигали караульные будки. У большинства солдат было не более десяти патронов… Лошади были измучены, им не давали овса, а люди больше двух суток не слезали с них». Бюжо добавляет: «Я доставлю себе удовольствие перебить побольше этой сволочи; это что-нибудь да значит». Он послал три колонны занять Пантеон, Ратушу и Бастилию; третья колонна была остановлена толпой на Монмартрском бульваре.
Тьер объехал своих министров; Барро согласился принять портфель, но протестовал против назначения Бюжо, заявив: «Если мы ставим себе задачей успокоить народ, то не должны обременять себя самым непопулярным человеком в Париже». На это Тьер возразил: «Нам предстоит, вероятно, выдержать жестокую борьбу; зачем же мы станем лишать себя услуг первого солдата в Европе?» Тьер и Барро пустились в путь; у каждой баррикады они говорили, что министерство сменено и что народу будет дано удовлетворение. Но перестрелка на бульваре Капуцинов оставила в душе народа непобедимое недоверие; толпа отвечала: «Король нас обманывает! Он собирается расстреливать нас картечью». — «Нет, — возражал Тьер, — мы министры, а не убийцы». — «А Бюжо?» кричали ему. Одилон Барро был потрясен. «Бюжо, — сказал он Тьеру, — подходит Гизо, но не нам».
В Тюильри Тьер нашел короля; тот только что встал с постели и объявил, что принимает всех министров.
— Нужно распустить палату, — сказал Тьер.
— Это невозможно, я не могу расстаться с большинством, которое так хорошо понимает мою политику.
— Необходима реформа.
— Это мы увидим, когда минует кризис. Но не об этих предположениях мне приходится говорить с вами. А вот, чтб нужно сделать сегодня?
— Государь, мы еще не состоим вашими министрами, но если бы мы и были ими, то не могли бы взять на себя проведение политики репрессий. Гизо — еще министр. Он и Бюжо как раз подходят для подавления бунта, а я не имею никакого права давать вам советы.
— Не будем говорить о конституционных глупостях. Вы прекрасно знаете, что о Гизо не может быть и речи. Что же мне делать?
— Прежде всего я полагаю, что Ламорисьер будет более популярным командиром национальной гвардии, чем Бюжо.
Ламорисьер, присутствовавший при этом разговоре, согласился принять на себя командование национальной гвардией под начальством Бюжо, который сохранял звание главнокомандующего. Король послал Бюжо приказ сконцентрировать свои силы у Тюильри. Правительство надеялось склонить на свою сторону национальную гвардию и боялось использовать регулярные войска, ставшие слишком непопулярными. Бюжо, недовольный полученным приказом, передал его войскам, стоявшим на бульваре. Но, возвращаясь обратно по бульварам, войска, шедшие узкой колонной с пушками в арьергарде, были разрезаны бунтовщиками, отделены от своей артиллерии и совершенно деморализованы; некоторые батальоны подняли ружья прикладами вверх и перешли на сторону народа.
Тогда Ламорисьер с Одилоном Барро отправились на бульвары, чтобы попытаться успокоить национальных гвардейцев. Тьер вернулся во дворец, чтобы снова повидаться с королем. Было десять часов. «Волна поднимается, поднимается, — сказал Тьер, — через два часа она поглотит нас всех». И он предложил королю выехать из Парижа, отправиться в Сен-Клу, призвать армию, а затем взять Париж приступом (тот план, который ему суждено было осуществить впоследствии против Коммуны). Луи-Филипп удалился, чтобы посоветоваться с королевой и с Гизо. Вместо того чтобы согласиться на предложение Тьера, он решил показаться войскам.
Отречение Луи-Филиппа. Луи-Филипп выехал верхом; но на площади Карусели национальные гвардейцы встретили его криками «Да здравствует реформа!» и скрестили штыки над его конем. Король ответил: «Она дарована». Однако этот прием явно его обескуражил; он внезапно остановился и вернулся во дворец. Из окон домов, расположенных на площади Карусели, началась стрельба.
Пока король колебался, не зная, что предпринять, республиканцы перешли в наступление. Тщетно Барро заявлял, что король согласен на уступки, что составлено министерство левого центра, что палата распускается, что отдан приказ прекратить огонь. Толпа отказывалась ему верить. Воззвание, расклеенное деятелями Реформы, гласило: «Луи-Филипп приказал нас убивать, как это сделал Карл X; пусть он и отправляется вслед за Карлом X». Около десяти часов инсургенты из восточных кварталов заняли Палэ-Рояль, защищавшийся двумя ротами солдат; пост Шато-д'О (ныне не существующий) преграждал им дорогу к Тюильри. Между этим постом и инсургентами, через площадь Палэ-Рояль, завязалась продолжительная перестрелка; это было единственное сражение за всю Февральскую революцию; оно задержало движение народа к Тюильри и дало королю время обсудить положение, а затем бежать.
Вернувшись с Тьером в Тюильри, король застал там нескольких оппозиционных депутатов. Вдруг вошел Кремьё: «Я прошел большую часть Парижа, — сказал он. — Еще не все потеряно. Народ не примет Бюжо или Тьера, но министерство Барро, составленное целиком из членов левой, с Жераром в качестве главнокомандующего, будет встречено с восторгом». — «Ради всего святого, государь, — воскликнул Тьер, — сделайте эту попытку!» Луи-Филипп уступил и подписал назначение Барро и маршала Жерара. Но оповестить об этом народ уже не было времени. Посланный, принесший Тьеру известия о его семье, заявил, что с минуты на минуту можно ждать появления толпы и что осталось одно средство — отречение Луи-Филиппа. Этой ценой удастся, быть может, спасти престол для графа Парижского. Герцог Немурский подошел к королю.
— Слышите, государь, необходима страшная жертва.
— Мое отречение? Я готов передать вам бразды правления.
— Боюсь, — ответил герцог Немурский, — что этой жертвы будет недостаточно. Я еще менее популярен, чем ваше величество. Регентство следует вручить герцогине Орлеанской.
Луи-Филипп поговорил с обоими сыновьями, затем перешел в салон королевы, где собрались королева, герцогини Орлеанская, Немурская, Монпансье, их дети, статс-дамы, Гизо и де Бройль. Сцена слез и вздохов длилась десять минут. Луи-Филипп вернулся, окруженный дамами королевской семьи, и опустился в кресло. Герцогиня Орлеанская воскликнула: «Государь, не отрекайтесь от престола! Корона слишком тяжела для нас, вы один в состоянии ее носить». Из передних комнат доносились крики: «Отречение! Отречение!» Королева, склонившись к Луи-Филиппу, обняла его со словами: «Они не стоят такого доброго короля».