— Что вы на стихи так нападаете?
— Я на них не нападаю: я с детства привыкла не читать этих выдуманных сочинений; матушке так было угодно, а я чем больше живу, тем больше убеждаюсь в том, что всё, что матушка ни делала, всё, что она ни говорила, была правда, святая правда.
— Ну, как вы хотите, а я с вами согласиться не могу: я убежден, что вы напрасно лишаете себя самого чистого, самого законного наслаждения. Ведь вы не отвергаете музыки, живописи: отчего же вы отвергаете поэзию?
— Я ее не отвергаю: я до сих пор с ней не познакомилась — вот и всё.
— Так я возьмусь за это! Ведь ваша матушка не на всю жизнь запретила вам знакомство с произведениями изящной словесности?
— Нет; как я вышла замуж, матушка сняла с меня всякое запрещение; мне самой в мысли не приходило читать… как вы это сказали?.. ну, словом, читать романы.
Я с недоумением слушал Веру Николаевну: я этого не ожидал.
Она смотрела на меня своим спокойным взором. Птицы так смотрят, когда не боятся.
— Я вам принесу книгу! — воскликнул я. (У меня в голове мелькнул недавно мной прочтенный «Фауст».)
Вера Николаевна тихонько вздохнула.
— Это… это не будет Жорж Санд? — спросила она не без робости.
— А! значит, вы слыхали о ней? Ну, хоть бы она, что же за беда?.. Нет, я вам принесу другого автора. Ведь вы по-немецки не забыли?
— Нет, не забыла.
— Она говорит, как немка, — подхватил Приимков.
— Ну и прекрасно! Я вам принесу… да вот вы увидите, какую я вам удивительную вещь принесу.
— Ну, хорошо, увижу. А теперь пойдемте в сад, а то Наташе на месте не сидится.
Она надела круглую соломенную шляпу, детскую шляпу, точно такую же, какую надела ее дочь, только побольше немного, и мы отправились в сад. Я шел с ней рядом. На свежем воздухе, в тени высоких лип ее лицо мне показалось еще милее, особенно когда она слегка поворачивалась и закидывала голову, чтоб посмотреть на меня из-под края шляпки. Если бы не шедший за нами Приимков, если бы не прыгавшая перед нами девочка, я бы, право, мог подумать, что мне не тридцать пять лет, а двадцать три года; что я только собираюсь еще в Берлин, тем более что и сад, в котором мы находились, весьма походил на сад в имении Ельцовой. Я не удержался и передал мое впечатление Вере Николаевне.
— Мне все говорят, что я наружно мало изменилась, — отвечала она, — впрочем, я и внутренно осталась та же.
Мы подошли к небольшому китайскому домику.
— Вот такого домика у нас в Осиновке не было, — сказала она, — но вы не смотрите, что он так обвалился и полинял: внутри очень хорошо и прохладно.
Мы вошли в домик. Я оглянулся.
— Знаете ли что, Вера Николаевна, — промолвил я, — велите к моему приезду принести сюда стол и несколько стульев. Здесь в самом деле чудесно. Я вам здесь прочту… Гётева «Фауста»… вот какую вещь я вам прочту.
— Да, здесь мух нет, — заметила она простодушно, — а когда вы приедете?
— Послезавтра.
— Хорошо, — возразила она, — прикажу.
Наташа, которая вместе с нами вошла в домик, вдруг вскрикнула и отскочила вся бледная.
— Что такое? — спросила Вера Николаевна.
— Ах, мама, — проговорила девочка, указывая в угол пальцем, — посмотри, какой страшный паук!..
Вера Николаевна взглянула в угол — большой пестрый паук тихо всползал по стене.
— Чего же тут бояться? — сказала она, — он не кусается, посмотри.
И, прежде чем я успел остановить ее, она взяла безобразное насекомое в руку, дала ему побегать по ладони и выбросила его вон.
— Ну, какая же вы храбрая! — воскликнул я.
— В чем же тут храбрость? Этот паук не из ядовитых.
— Видно, вы по-прежнему сильны в естественной истории; а я бы его в руки не взял.
— Его нечего бояться, — повторила Вера Николаевна.
Наташа молча посмотрела на нас обоих и усмехнулась.
— Как она похожа на вашу матушку! — заметил я.
— Да, — возразила Вера Николаевна с улыбкой удовольствия, — это меня очень радует. Дай бог, чтобы она не одним лицом на нее походила!
Нас позвали обедать, и после обеда я уехал. NB. Обед был очень хорош и вкусен — это я в скобках замечаю для тебя, объедало! Завтра я к ним свезу «Фауста». Боюсь я, как бы мы со стариком Гёте не провалились. Опишу тебе всё подробно.
Ну, а теперь что ты думаешь обо всех «сих происшествиях»? Небось, — что она произвела на меня сильное впечатление, что я готов влюбиться и т. д.? Пустяки, брат! Пора и честь знать. Довольно подурачился; полно! Не в мои годы начинать жизнь сызнова. Притом же мне и прежде не такие женщины нравились… Впрочем, какие женщины мне нравились!!
Я содрогаюсь — сердцу больно —* Мне стыдно идолов моих.