Как великая драматическая актриса, Элеонора Дузэ, конечно, покоряет всех и всех влюбляет в себя, но в этой влюбленности нет того чувства обожания и преклонения, какое вызывает в нас героиня трагедии.
Элеонора Дузэ открывает самые интимные переживания своей души, но эти переживания исходят из психологии и только из психологии, и никогда – из мира сущностей: Элеонора Дузэ не созидает моста между собой и тем миром, где каждое движение души возводится на иную высоту. Она себя ставит целью, забывая, что человек – мост, а не цель.
Прекрасна Дузэ, но красота ее души – красота женская, а не вечно-женственная. И тогда понимаешь, почему не новый Данте пришел воспеть ее, а всего только Габриэль Д’Аннунцио.
Из всех ролей, в которых мне пришлось увидеть Элеонору Дузэ, мне представляется наименее для нее подходящей роль Гедды Габлер. Каюсь, что на этот раз мне было скучно смотреть первые три акта ибсеновской драмы. Элеонора Дузэ не разгадала души северной декадентки. И могла ли она разгадать, эта итальянка, совершенно чуждая тому холодному эстетизму, который граничит с демонизмом и преступностью?
И только в последнем акте, когда смерть коварно подкралась к сердцу Гедды Габлер, я увидел в игре Элеоноры Дузэ черты гениальности и вдохновения. Казалось, что в ее глазах горят последние предсмертные огни, что каждое движение ее исполнено мучительного ожидания конца, и все слова, произносимые ею, звучали так, как-будто бы их отражали мертвые стены склепа.
Лучшая роль Элеоноры Дузэ (как это ни странно) – это роль Маргариты Готье в мелодраме Дюма. Забываешь совершенно о фальшивой драматической коллизии наивной пьесы и веришь только в реальность страданий несчастной Маргариты. Простодушный романтизм «Дамы с камелиями» неожиданно возвышается до настоящей драмы, но и здесь Элеонора Дузэ не переступает роковой черты, за которой начинается священная область трагедии.
В «Даме с камелиями» Дузэ поражает щедростью своего таланта. Такие сцены, как сцена с письмом Армана Дюваля, во втором акте, когда Маргарита Готье узнает в первый раз тоску разочарования, или сцена в гостиной у Олимпии, в четвертом акте, когда Маргариту оскорбляет Арман и она в ужасе пытается напомнить ему о своей любви, или сцена смерти, когда несчастная героиня шепчет Арману свое странное признание: «Смерть нужна, и я люблю ее», – такие сцены оставляют в душе неизгладимый след. В эти сцены Элеонора Дузэ влагает все великое богатство своей многосложной души. Артистка открывает все новые и новые оттенки переживаний, и малейшее движение ее сердца находит выражение в ее игре.
В заключительной сцене, когда Арман стоит на коленях перед Маргаритой, она – умирающая – уже не смотрит на него, но ее губы шепчут его имя, и руки тянутся к желанному Арману, к любовнику-призраку, а не к тому «реальному» любовнику, который склоняет свою голову к ее ногам. Этот взгляд через голову Армана в пространство, откуда идет к ней возлюбленный жених, и эти слабые руки, которые она с мольбой простирает к тому, кого другие не видят и видит только она, потому что она «возлюбила много», – это так гениально, что все «неверности» игры Дузэ забываешь невольно и думаешь только о ней самой, об этой непонятной женщине, которая осмелилась разорвать все завесы и обнажить свою душу, не стыдясь случайной толпы, которая собралась вокруг подмосток и жадно ждет зрелища.
Но драма Дузэ не зовет нас на горные вершины. У нас, русских, есть актриса, талант которой меньше, чем талант великой итальянки, и тем не менее, эта актриса возвышает свою драму до такого пафоса, который поднимает нас в страну высоких кряжей, где происходит торжественная борьба между льдом и солнцем.
Я говорю о Ермоловой, о той Ермоловой, которая играла когда-то Орлеанскую Деву и Марию Стюарт. В игре Ермоловой не было того богатого и сложного мира переживаний, который поражает нас в игре Элеоноры Дузэ, но зато, когда Ермолова выходила на подмостки, театр становился храмом, и мы слышали голос царицы и пророчицы.
Ермолова – это тип трагической актрисы; Элеонора Дузэ – драматической. Этим я не хочу умалить значение изумительной артистки. Но тем, кто понимает, почему опасно драматическое искусство, если оно не находит для себя оправдания в трагическом действии, тем должно быть понятно и то, почему я боюсь очарования Элеоноры Дузэ.
Подводя итоги своим впечатлениям от игры этой актрисы, я должен засвидетельствовать один на первый взгляд странный факт: лучшие роли Дузэ (если не считать «Трактирщицы» Гольдони) – это роли в ничтожных пьесах в роде «Дамы с камелиями» Дюма; Ибсен, Мэтерлинк, Д’Аннунцио – это не ее репертуар.