Верлэн пьяница, развратник, покушавшийся на убийство своего друга, не сумевший устроить сносную жизнь жене и не позаботившийся о воспитании сына… Верлэн – бездомный бродяга, изведавший ужас больницы и грязь тюрьмы… И он же, этот преступник, изнемогал всю жизнь в нежной печали и повторял в своих стихах евангельский завет: будем как дети. Верлэн пришел к нам, чтобы напомнить в певучих стихах о наших братьях, которые «низко пали», но в глазах которых еще сияет свет любви. Лирика не только полет, она и падение. В лирике нет веры, нет надежды. Но в лирике есть влюбленность, то странное очарование, которое влечет к себе, как опасность, как зеленые созвездья, как морская даль.
Иные поэты умеют преодолеть лирику и овладеть своим даром во имя высших целей. Таков был Данте. Но, кажется, никто из «младших» поэтов не был так покорен лирической стихии, как Верлэн. Он требовал от стиха, чтобы он был «plus soluble dans fair», и он сам растворялся в мире, сливаясь с его мелодиями и с его благоуханиями. Верлэн не знал никаких целей. И поэзия его бесцельна. Но она и бескорыстна. Цель в ней самой – в ее человечности: она всегда абсолютно равна переживанию поэта. Она никуда не ведет. Если она может чему-нибудь научить нас, то лишь одному – прощению… Какую бы маску ни надевал поэт – маску иронии, лукавства, фривольности или даже строгости, всегда в его стихах звучит одно: сумейте все понять и все простить.
И прежде всего простите бедного поэта, который топтал много цветов, чьи запахи он любил, который никогда не делал добра, часто говорил неправду и который едва ли не убийца… Но поэт сам сказал, что Бог «ранил его любовью». И никто не знает, почему гибнет раненный любовью поэт: потому ли, что он пришел в этот мир слишком рано, или потому, что он пришел слишком поздно. Он может про себя сказать словами, которые он вложил в уста Гаспара Гаузера:
Среди поэтов за последние два года шли беседы и споры по вопросу об идеализме и реализме в искусстве символическом. Я верю, что Верлэн, несмотря на многообразные уклоны свои, по-преимуществу символист реалист. Это значит, что символы, им раскрытые, были не только условными образами-знаками его внутренних субъективно-идеалистических переживаний, но и теми «иероглифами», которыми написана великая книга мира. И ему были ведомы не только «curiosites infernales», о которых рассказывают торопливо каждому декаденту мелкие демоны, назойливые и, в сущности своей, очень скучные, но и та правда тайная, которую знали немногие избранники – правда о мудрости мира, о том, что свято и женственно.
Верлэн понимал, что дар, врученный ему судьбою, требует ответственности и жертвы. Вот признание поэта:
Но кто знает пределы, где совершается то, что мы называем жертвою? И только тот, кто ответит утвердительно на вопрос: «ton amour va-t-il jusqu’a la mort?» – только тот, быть может, причастен жертве. Но эта тема уже вне поэзии.
Верлэн обладал великими ценностями, но один Бог знает, сумел ли он спасти свое сердце и быть достойным того, что ему было даровано. В душе этого поэта, так владевшего тайнами ритма, не было, однако, последней гармонии. Ночь и лунный свет безраздельно владели его сердцем.
Так поет Верлэн в стихотворении «А La maniere de Paul Verlaine» в книге «Parallelement».
Чтобы разгадать ночного Верлэна, надо разгадать ночной Париж – не тот Париж растакуеров, где международная толпа жадно пьет, жадно ест и жадно покупает женщин, а тот странный Париж, который некогда возник над Сеной, чтобы изумлять поэтов своей опасной и сумасшедшей красотой.
Как химеры, застывшие на карнизах готических соборов, кажутся необходимыми в этом городе, который знал и черную мессу и католического Христа, так и призраки Парижа, ночные призраки, вызванные луною, близки и необходимы сердцу поэта, быть может, умевшего любить и дневную лазурь. Там в маленьких «каво», которых нет в «Baeuekar’е», вы встретите мечтателей, надевших свои ночные маски, потому что луна светит так, что уже нельзя верить в дневной мир. Пусть эти люди, загипнотизированнные кем-то незримым, не сумеют пропеть нам «романсы без слов», но зато они расскажут о своей жизни, до ужаса похожей на жизнь Верлэна. Они говорят правду, и даже не сумеют солгать, потому что их маски неотделимы уже от лиц, а «ведь, значит же что-нибудь лицо человеческое!» И разве их «подруги», с алыми, как кровь, губами и с зелеными пятнами под глазами, как у натурщиц Ван-Донжена, разве это не те же «прелестницы», которых пел поэт?