Поэт и «бесплотное виденье», его таинственная возлюбленная, «как враги, избегали признанья и встречи».
Тамара в плену демона. И она должна была отдаться очаровательному искусителю, когда он шептал ей:
И она отдалась, поверив в «нездешнюю страсть» и «бессмертную мысль» Демона, этого единственного мифа, созданного уединенной душой. Лермонтова убили, но неумирающий дух лирики ищет вновь и вновь воплощения для тех переживаний, которые запечатлелись в творчестве поэта. Оправдание индивидуализма – на путях поэзии символической. Таким избранником является Тютчев. Исходя из переживаний индивидуальных, уединенных, Тютчев сумел однако построить прочный мост к универсальному и объективному: он был первым русским символистом. После смерти Лермонтова Тютчев жил более четверти века, открывая в часы прозрений «мир таинственных духов». Его душа воистину – «элизиум теней… Теней безмолвных, светлых и прекрасных»…
Тютчев первый открыл прямой путь от переживания к символу, от мира индивидуума к объективному и реальному миру. В символизме Тютчева впервые открывается тождество личности и сокровенной res. Маска индивидуализма сброшена с лица настойчивого мироиспытателя. Правда, в творчестве Тютчева раскрывается сокровенный мир не в его строе и ладе, а в его хаосе, но самый хаос поет и звучит как бы в предчувствии своего преображения.
После Тютчева предстала задача найти новую систему символов для построения моста через иную бездну. Разрешение этой задачи выпало на долю немногих избранных. К числу этих избранных принадлежал Фет.
Поэт уже постиг, что «прозрачна огней бесконечность» и «доступна вся бездна эфира».
Фет уже постигал мир в его гармонии: поэт воздвиг живой алтарь на огненных розах и не уставал молиться Солнцу Мира. Но реализм не преобладал однако в творчестве Фета, и нередко лирик возводил в «перл созданья» свою субъективную идеалистическую мечту.
Индивидуализм Лермонтова и символизм Тютчева, Фета и Владимира Соловьева проложили дорогу новым кладоискателям в стране чистой лирики. Герольд любви и солнца Бальмонт, задумчивый и суеверный Иван Коневской, Александр Добролюбов, сумевший пожертвовать собою, и, наконец, одинокий, многодумный и загадочный Федор Сологуб – вот поэты, лелеявшие, в течение последних лет думу, любовь и печаль русского человека.
От романтического индивидуализма Лермонтова до декадентского индивидуализма Федора Сологуба – сколько здесь шатких ступеней, сколько переживаний, опасных и мудрых! И какая преемственность. Как явно развитие основной лирической темы любви и смерти. Строгая, едва ли не математическая точность. И это понятно: если строится великое здание, как надо измерять и рассчитывать, чтобы не погубить плана единого Архитектора! И вот декадент, который, казалось бы, безнадежно одинок, является в общем плане необходимым звеном, последним камнем на высшей точке храма.
В лирике Бальмонта темный и таинственный тютчевский пантеизм неожиданно загорается разнообразными огнями; расцветает целый мир созвучий; лирик спешит поделиться с нами своим богатством, но оно так велико, что подчас мастер не в силах овладеть своим даром; уже нельзя требовать от него безукоризненной чеканки стиха; семена поэзии дают ростки, едва коснувшись земли, и тотчас с первым порывом ветра летят прочь, «напоминая тропических бабочек или, быть может, превращаясь в них». Таковы махровые стихи Бальмонта, этого беззаветного и вечно юного лирика.
В творчестве Бальмонта лирика является обнаженной. Она не защищена доспехами раздумий, как у Баратынского, – мерцанием вечерних огней, как у Фета, – чарами глухонемых демонов, как у Тютчева, – магическим кругом, как у Федора Сологуба…
Бальмонт даже в несовершенных произведениях своих всегда остается лириком до конца, подобно тому, как Дон-Кихот всегда остается до конца рыцарем.
Бальмонт, подобно Дон-Кихоту, всегда готов погибнуть за дело любви и всегда беззащитен, как герой Ламанна.
«Горящие здания» открываются сонетом «Крик часового»: поэт на страже: