Врага пощадить – в беду угодить*
В пастуший, в золотой, как говорится, век
Жил-был пастух, добрейший человек.
По доброте своей безмерной,
Когда в степи он стадо пас,
Он даже как-то волка спас
От смерти верной;
Надежным псам, точней сказать,
Он не дал волка растерзать.
«Острастку сделали, – сказал он, – и прекрасно!»
Волк, дескать, тоже божья тварь
(Пословица была такая встарь!),
Так что ж губить его напрасно?
Он волка пожалел. Но не прошло трех дней,
Как вышла пастуху за доброту награда:
Волк выбрал ночку потемней
И вырезал у пастуха полстада.
Пастух, конечно, был классический дурак,
Мы скажем так,
Судя по скорбным результатам.
Фашистским прихвостням и всем их адвокатам
Из басни вывод мы подносим, он таков:
Уничтожение волков
Должно законом быть в обычае пастушьем,
Мы за друзей стоим горой. Спокон веков
Известны мы своим радушьем,
Но скажем господам иным за рубежом:
Врага, что сердце нам хотел пронзить ножом.
Не склонны мы дивить своим великодушьем.
Мы перед Родиной ответственны во всем
И пред потомками. Пусть знают «адвокаты»:
Фашизму не избыть расплаты,
Ему мы голову снесем!
Немецкое «неудобство»
В результате русского наступления для Германии возникает то неудобство, что больше уже не существует запаса пространства, которое можно было бы стратегически использовать.
С каким свирепым окаянством
Враги в советский вторглись двор!
Они гналися за пространством,
Им русский нужен был простор.
Враги ожглись. И вот тогда-то
«Пространство» стало им претить:
В том, что им стало туговато,
«Пространство», дескать, виновато,
«Пространство» надо сократить.
Досокращались в полном смысле:
Их фронт разорван, скомкан, смят,
Вчера громили их на Висле,
Сейчас на Одере громят.
И вот – какое постоянство! –
Враги опять морочат свет:
Эх, будь у них теперь пространство!
Беда, пространства больше нет!
Мы объяснять не станем длинно,
Как проиграл наш враг войну.
Пространство в этом неповинно.
Мы на себя берем вину.
К просторам русским для фашистов
Навек заказаны пути:
Убийц, воров-рецидивистов
Казнят иль держат взаперти!
С той и с этой стороны
«Мы устроим русским пробку!
Вот приказ строжайший мой!»
Нажимает Гитлер кнопку.
Телефон – глухонемой!
«Данциг! Данциг! Тоже глух ты?»
Данциг Гитлеру в ответ:
«Я не глух. Но только бухты
У меня уж больше нет!»
Немцам мы… Раскроем скобку,
Правду мы сказать должны:
Мы устроили им пробку
С той и с этой стороны!
Хозяин
Повесть
Бывает так, что мы – одни,
И все же мы не одиноки.
В те исторические дни,
Когда пишу я эти строки,
Богатыри родной страны,
Я вижу вас в делах войны.
Наш враг в панической тревоге:
Сомнений нет ни у кого,
Что в скором времени его
Добьете вы в его берлоге
И – победители – потом
Сквозь гул приветствий по дороге
Вернетесь в свой иль отчий дом.
Здесь ждет вас встреча на пороге
С отцом и с матерью родной,
Иль с бабушкой еще не хилой,
С сестрою, братом и женой,
С подругой иль невестой милой.
Соседи набегут на двор.
Пойдет всеобщий разговор,
Слова тут станут сами литься.
Всем будет что порассказать,
Про что спросить, что показать,
Чем горделиво похвалиться.
Придется вам, бойцам, не раз,
Домашний слушая рассказ,
Иному делу подивиться,
Иным примером умилиться:
«Так вот вы, значит, как без нас!
Шагали, значит, с нами в ногу.
Да вы ж герои все, ей-богу!»
Герои, да, и старики
И, что важней всего, подростки.
Героев юных не с руки
Хвалить мне с первой же строки,
Их ставить сразу на подмостки:
Они и так ведь на виду,
Отмечены чертой глубинной,
Чертой исконной в их роду –
Недетской, сказочно-былинной
Любовью к родине, к труду.
Об этом в повести недлинной
Я речь правдиво поведу.
* * *
Казалась жизнь извечным благом,
И вдруг – огонь прожег сердца:
Война! На фронт зовут бойца.
Егорка шел широким шагом,
Не отставая от отца.
Мать с малышами шла за ними,
Полна вся думами своими:
Муж уцелеет ли в бою?
Руками женскими одними
Как поддержать ей дом, семью?
В конце деревни, возле клена,
Побагровевший чей убор
Осыпал землю и забор,
Сказал отец: «Не плачь, Алена:
Авось, как немцев победим,
Вернуся жив и невредим.
Заметь, проверено войною,
Что смелых пуля не берет!»
С детьми простившись и с женою,
Он быстро зашагал вперед.
Пройдя немного, обернулся,
На деревушку оглянулся,
Не видел вроде до сих пор,
Проникся чувством умиленья:
«Вон детский сад… Вон дом правленья…
А вон – просторный скотный двор…
Чей поработал здесь топор?
Вся эта плотничья работа
Моя, Раздолина Федота!»
Он на пригорок бросил взор.
Пред ним, не уходя с пригорка,
Его родная вся четверка,
Жена, сынок старшой, Егорка,
И двое малышей-ребят
Стоят, как на портрете, в ряд:
Жена в платке крестьянском черном,
Дочь, Валя, с личиком задорным,
Вцепилась в маму, егоза,
Девятилетний Анатолий
Трет хмуро кулачком глаза, –
Егорка всех взрослей, поболей…
«Проворен парень и толков.
Придется – нету мужиков! –
Ему хозяйство весть неволей.
Как сладит? Возраст ведь каков:
Всего четырнадцать годков!»
Мог про Егорку кто угодно
Сказать: он не пойдет с сумой,
Безделье малому не сродно.
Учился в школе он зимой
И возвращался ежегодно
С похвальной грамотой домой.
Служа другим во всем примером,
Был образцовым пионером,
Ребятам дружным – друг прямой.
Был крепко падок он на книгу:
Иному сунь скорей ковригу,
Он – хлеба мог не взять куска
В ночное летом, жадно книгу
Суя за пряжку пояска.
Над рыбной ловлею парнишки
Смеялись люди сколько раз:
Клюет рыбешка, но от книжки
Не оторвать парнишке глаз!