Том 5. Стихотворения

1903

Серебряный Колодезь

Ссора («Заплели косицы змейкой…»)

Посвящается М.И. Балтрушайтис

Заплели косицы змейкой графа старого две дочки. Поливая клумбы, лейкой воду черпают из бочки. Вот садятся на скамейку, подобрав жеманно юбки, на песок поставив лейку и сложив сердечком губки. Но лишь скроется в окошке образ строгий гувернантки, — возникают перебранки и друг другу кажут рожки. Замелькали юбки, ножки, кудри, сглаженные гребнем… Утрамбованы дорожки мелким гравием и щебнем. Всюду жизнь и трепет вешний, дух идет от лепесточков, от голубеньких цветочков, от белеющей черешни. И в разгаре перебранки языки друг Другу кажут… Строгий возглас гувернантки: «Злые дети, вас накажут!..» Вечер. Дом, газон, кусточек тонут в полосах тумана. «Стонет сизый голубочек», — льется звонкое сопрано. И субтильные девицы, подобрав жеманно юбки, как нахохленные птицы, в дом идут, надувши губки.

Апрель 1903

Москва

Заброшенный дом

Заброшенный дом. Кустарник колючий, но редкий. Грущу о былом: «Ах, где вы — любезные предки?» Из каменных трещин торчат проросшие мхи, как полипы. Дуплистые липы над домом шумят. И лист за листом, тоскуя о неге вчерашней, кружится под тусклым окном разрушенной башни. Как стерся изогнутый серп средь нежно белеющих лилий — облупленный герб дворянских фамилий. Былое, как дым… И жалко. Охрипшая галка глумится над горем моим. Посмотришь в окно — часы из фарфора с китайцем. В углу полотно с углем нарисованным зайцем. Старинная мебель в пыли, да люстры в чехлах, да гардины… И вдаль отойдешь… А вдали — равнины, равнины. Среди многоверстных равнин скирды золотистого хлеба. И небо… Один. Внимаешь с тоской обвеянный жизнию давней, как шепчется ветер с листвой, как хлопает сорванной ставней.

Июнь 1903

Серебряный Колодезь

Сельская картина

М.А. Эртелю

Сквозь зелень воздушность одела их пологом солнечных пятен. Старушка несмело шепнула: «День зноен, приятен…» Девица клубнику варила средь летнего жара. Их лица омыло струею душистого пара. В морщинах у старой змеилась как будто усмешка… В жаровне искрилась, дымя, головешка. Зефир пролетел тиховейный… Кудрявенький мальчик в пикейной матроске к лазури протягивал пальчик: «Куда полетела со стен ты, зеленая мушка?» Чепца серебристого ленты, вспотев, распускала старушка. Чирикнула птица. В порыве бескрылом девица грустила о милом. Тяжелые косы, томясь, через плечи она перекинула разом. Звенящие, желтые осы кружились над стынущим тазом. Девица за ласточкой вольной следила завистливым оком, грустила невольно о том, что разлучены роком. Вдруг что-то ей щечку ужалило больно — она зарыдала, сорвавши передник… И щечка распухла. Варенье убрали на ледник, жаровня потухла. Диск солнца пропал над лесною опушкой, ребенка лучом искрометным целуя. Ребенок гонялся за мушкой средь кашек. Метался, танцуя, над ним столб букашек. И вот дуновенье струило прохладу волною. Тоскливое пенье звучало из тихого саду. С распухшей щекою бродила мечтательно дева. Вдали над ложбиной — печальный, печальный — туман поднимался к нам призраком длинным. Из птичьего зева забил над куртиной фонтанчик хрустальный, пронизанный златом рубинным. Средь розовых шапок левкоя старушка тонула забытым мечтаньем. И липы былое почтили вздыханьем. Шептала старушка: «Как вечер приятен!» И вот одевала заря ее пологом огненных пятен.