— Матушки, горит! — закричала старуха, шла она шаталась с своим шитым мешком, чиновница.
— Что горит?
— Окружный горит.
«Окружный горит!» Посмотрел я вверх, а там дым — длинный — идет — и идет —
— Окружный горит и Комендантское! — сказал студент.
— Потушите огонь! — слышу.
— Предварилка горит! — крикнула барышня, раскрасневшаяся, бежит она по Фонтанке к Литейному.
Петербург горел — горели черные гнезда: суд, война и неволя.
Земля шаталась.
В седьмом часу зажег я лампу, присел к столу повесть оканчивать о Антиохе — царе сирийском и Аполлоне Тирском и вдруг слышу, точно ребятишки что-то перекатывают — шарики? И вот опять — шарики катятся! Открыл я форточку. И понял: не ребятишки, это у нас стреляли на Васильевском Острове.
И туман, заволокший мне душу, рассеялся, точно эти звуки были утренним светом, а сердце, вздрогнув, робко дрожало.
И всю ночь я слушал.
Будто летел — с волною в грозу.
XI НА СВОЕЙ ВОЛЕ
До рассвета всю ночь и с рассветом, как ночью, неугомонно — или конца не будет? — на воле точно ребятишки перекатывали — катали шарики.
И от этих слепых игрушечных шариков, суд творивших непосужаемый, сердце робко дрожало.
Стреляли по нашей линии. И казалось, около дома — в наш дом стреляют. Прохожие и солдаты забегали во двор, жались под аркой. Тут же и ребятишки: им очень весело — от каждого выстрела они шарахались во двор и опять пробирались к воротам — очень весело!
Стою у окна — если б на волю! Да куда уж, и носа не высунешь. Повести моей оставалось конец, и я сел писать. И к обеду кончил — о Антиохе — царе сирийском и Аполлоне Тирском.
Во двор вбежали солдаты: было подозрение, что у нас на чердаке городовой спрятался. Я заглянул в окно (живем мы как раз под чердаком), а уж солдаты ружья подняли.
Беспокойно было на воле.
Яркий солнечный день.
«На своей воле» ходил народ с темным сердцем и открытым, с доброй волей и злым умыслом.
Стояли кучками, слонялись. Ну как на Пасху. И красные лоскутки у всякого — пасхальные.
— Теперь нужна еремеевская ночь, — говорит какой-то, Бог его знает, переплетчик, и смотрит на молодого солдата с таким белым нежным лицом, как у барышни.
Солдат не понимает и только чувствует что-то страшное в этом имени — «еремеевская!»
— Если Родзянко сказал, что так надо, значит уж так надо! — отвечает он растерянно, будто оправдываясь за вчерашний день и ночь.
Вдруг совсем рядом над самым ухом закатались эти шарики и, как на зов, откуда-то выбежали солдаты — ружья наперевес. И было чудно смотреть, как они бежали, и словно не по-настоящему, а в игру такую играли. Они остановились против соседнего дома, подняли ружья — и ахнули в окно.
— Все Вильгельм, — сказал какой-то, пряча руки в карманы, зябкий, — без него ничего бы не вышло. Всех царей посшибает.
— Какая ж теперь война? — весело заметил солдат.
— А без войны сидели бы вы дураками еще тысячу лет.
Мчится автомобиль — красный флаг парусит — одни сидят, другие стоят, третьи прилегли: ружья прямо на тебя.
А за ним другой, весь облеплен, и кого только нет — все красно и пестро.
— Вот времечко-то настало! — и верит и не верит баба, — наш брат на муфтабиле катается.
— Вокруг солнца круги были, мужчины говорят, никогда не бывало такого! — слышу о знамении, — явились на небе четыре багряных солнца, серебряный пояс опоясал небо и по поясу против багряных пять белых солнц, а от солнца к солнцу радуга, а над радугой венец.
В кучке всяк о своем: кто о знамении, кто о вчерашнем, кто о войне, кто о нашей бескормной тощете.
— Вчерашний день выпустили. А он и говорит: «Не достоин я жить на свете, я убил человека!» Просит в тюрьму опять посадить.
— Ой, что было-то. Тут хлопает, там хлопает, над головой летит. Накладены трупы кучею.
— С селедки-то во рту одервенеет! — замечает раздраженно.
— С первого шага в бою. Какая ж война!
— Если Родзянко сказал, что так надо, значит, уж так надо.
— Штурмана поймали! — с радостным криком выскочила из-под ворот горничная.
И все бросились за ней во двор.
Беспокойно было на воле.
Иду за народом на ту сторону.
И чем дальше, тем чаще и ближе эти перекатывающиеся шарики: тут хлопает, там хлопает, над головой летит.
Гнали партию городовых. Темная толпа улюлюкала. И какие-то звероподобные бабы налетали: больно руки чешутся!
— Куда это их?
— Да куда-то в Думу пихают.
Одного городового везли на санках — на таких санках кладь возят — лежал он ничком привязанный и разможженная нога его болталась в крови. Два солдата сидели по бокам и один из них сломанным прикладом долбил его по шее.