Бабам посчастливилось, бросились они к санкам — дорвались звероподобные! — и вцепились несчастному в уши.
Беспокойно было на воле.
Автомобили с лежащими солдатами, целившимися прямо в тебя; автомобили со всяким сбродом, увешанным красными лоскутками; солдаты, бегающие с ружьями наперевес, словно не по-настоящему, а в игре, и эти перекатывающиеся шарики — одно и то же и на Невском, и на Морской, и на Фонтанке, и на Гороховой.
Пошатываясь, шел навстречу здоровенный солдат.
— Какое дело! — остановился он, — стрелять придется.
— В кого?
— В кого прикажут.
— Да разве можно в своих стрелять?
— Верно, нельзя! — и шатаясь, пошел, бормоча.
Беспокойно было на воле.
Народ валил к Думе, как к празднику.
На Пушкинской у сквера перед памятником Пушкина на снегу лежал какой-то: лица его не было видно, ноги он поджал к подбородку, и окровавленной рукой закрывал глаза, словно прятался от яркого света.
— Вот денек, — кричала звероподобная, — рубль дала бы, живого городового увидеть!
Автомобили с лежачими солдатами, целившимися прямо в тебя; автомобили со всяким сбродом, увешанным красными лоскутками; солдаты, бегающие с ружьями наперевес, словно не по-настоящему, а в игре; и эти перекатывающиеся шарики — одно и то же и на Пушкинской, и на Загородном, и на Забалканском.
— Господи, когда это ссориться перестанут? — сказала простая душа.
Добивали.
И пожары дымили вечер. Горели участки. И наша Суворовская часть горела. То-то ворам пожива и праздник.
С ночным морозом замерзали добитые и недобитые, кто на крыше, кто в проруби, кто в подвале.
И те, у кого был зуб на соседа, выходили в потемках с чем попало своим судом расправляться.
— Кровь отмщается! — сказал кто-то.
— Кому?
— Да кому прикажут.
Передо мной стоял здоровенный солдат, пошатываясь.
Недалеко от дому я бросился вместе с другими под ворота: видно, еще не всех добили и вот опять — или кто так, здорово живешь, попугать?
Я прошел во двор. В сторожке горел огонек.
Тихонько отворил я дверь — пить мне очень хотелось.
Перед образом горела лампадка. Две женщины сидели у стола, одна немолодая, дворничиха, должно быть, а другая совсем молодая. Дворничиха рассказывала, как вчера странник старичок приходил к купцу.
— Вывел старичок его во двор: «Посмотри, говорит, Тимофей, что видишь?» А Тимофей-то Яковлевич как глянул и видит, ровно море на небе, вода льется. «Воду вижу, дедушка». «Это потоп будет». Постояли немного. И опять старичок: «Посмотри, что еще видишь?» Тимофей Яковлевич посмотрел на небо, а небо, как огонь, горит и падает огонь. «Огонь вижу, дедушка». «Огонь падет на землю».
И зашептала дворничиха, ничего разобрать не могу: должно быть, еще что-то показывал странник.
— Ой, Господи, Никола милостивый!
— «Что видишь?» — продолжала дворничиха внятно, — а Тимофей Яковлевич посмотрел на небо: «Хорошо, говорит дедушка, так хорошо». «Ну, и хорошо будет на Руси, друг, да не дожить нам до этого времени».
Со вспугнутым сердцем, как перед бедою, и трепетно — «хорошо на Руси будет!» — я вышел. На улице было пустынно, только солдаты. — К Кривоносову, там погреемся! — кричал солдат у наших ворот, скликая солдат.
XII КРАСНЫЙ ЗВОН