«В мясе-то копаться человечьем — все эти вертящиеся палочки — вся эта накипь старых неоплатных долгов — месть, злоба — весь этот выверт жизни и неизбежность, проклятия — революция — нос повесишь!»
Соседки наши, учительницы, обе тихие, измученные.
Я часто слышу, как старшая жалуется:
— Несчастье мое первое, что я живу в такое время.
А другая кротко все уговаривает:
— Очень интересное время. После нам завидовать будут. Надо только как-нибудь примириться, принять все. И разве раньше лучше нам было?
— Да, лучше, лучше, — уж кричит.
И мне понятно:
«Как хорошо в грозу, какие вихри!»
И мне также понятно и близко:
«В мясе-то копаться человечьем — все эти вертящиеся палочки, — гроза, раздор, тревога и самая жесточайшая месть и злоба, выверт жизни — революция».
— Хорошо тому, кто при деле, а так — —
— Представляю себе, как вам трудно! — мне это та барышня сказала редакционная.
— Когда происходят такие исторические катастрофы, какой уж тут может быть счет с отдельным человеком! — на все мои перекорные рассуждения ответил Ф. И. Щеколдин.
— Да, потому и наперекор: ведь катастрофа-то для человека, а человека топчет!
— Видел я на старинных иконах образ Иоанна Богослова, — заметил археолог И. А. Рязановский, — пишется Богословец с перстом на устах. Этот перст на устах — знак молчания, знак заграждающий.
— Бедные счастливые палочки, куда вихрь понесет, туда и летите!
Палочками разносились по белому свету семена революции.
А сегодня Пришвина и не узнать.
Сегодня — 14-ое марта: знаменательный день:
ко всему воюющему миру обратились с призывом о мире —
— Посмотрел я, — рассказывал Пришвин, — рожи красные: чего им? Какая война? Домой в деревню, к бабе. Конечно, мир.
И я почувствовал, что оживаю.
Ведь я словно умер, и вот опять родился, учусь говорить, смотреть —
Сегодня я в первый раз стал писать.
А какая весна на воле!
— — вижу образ Божьей Матери — венчик на образе из чистого снега; выдвигаю ящик бумаги достать и вытянул ногу — шелковая тонкая туфелька. А живем мы не в доме — над домом. Леонид Добронравов поет: Величит душа моя Господа!
IV ЖЕРТВ РЕВОЛЮЦИИ
О похоронах жертв революции говорили давно.
Спорили о месте: хотели первоначально на Дворцовой площади похоронить, да, говорят, Горький вступился, и постановили на Марсово поле нести.
Пугали всякими страхами: и то, что пулеметы будто на крышах не все сняты и, как пойдет процессия, тут и начнется стрельба; и того еще боялись, что нужен порядок, а как его сделать? — никто никого не слушает.
Накануне прибежала к нам во двор девчонка из соседнего дома, предупреждает не выходить на улицу:
— На 17-ой линии с седьмого этажа с крыши только что сняли пушку!
А случившиеся при этом страховоды подтвердили:
— Из Москвы в одну ночь пешком целый полк пришел: бегут с войны.
23-го марта ровно месяц, как началось.
23-го марта и состоялись похороны.
Без колокольного звона несли красные гроба.
А если бы знали, какой есть погребальный перезвон — в старых русских городах, в Сольвычегодске и нынче звонят, — большое искусство!
На Марсовом поле говорили речи и из всех запомнилось — В. И. Засулич:
«о втором издании русской революции».
Сумрачны были эти похороны, как и день сумрачный.
На углу 14-ой линии какой-то самозваный милиционер, пользуясь случаем — народ на похоронах! — залез в квартиру на самый на верх.
Была одна женщина в квартире с детьми, подняла крик. Соседи — одни женщины оставались — на крик бросились, навалились на «милиционера» и потащили вниз.
Крик поднялся на всю линию.
Собралась толпа.
— Голову ему снять мерзавцу!
Ну, а тот просит, винится:
— Не снимайте, — говорит, — головы моей! — просит.
Страшно, когда человек на тебя бросается, а страшнее того, когда схватят тебя, бросающегося.
— Голову снять!
Одно твердят, не слушают ничего.
Вот это-то и есть самое страшное: не слушают! — не слышат слов твоих.
Кричали, кричали — слава Богу! — повели в комиссариат.
Сумрачны были похороны и красное не красным, сумрачным смурило.
А когда наконец стали расходиться, все только и говорили, что о порядке.
И иностранцы, говорят, дивились нашему порядку.
— Первый смотр революционного пролетариата!
Скажу о порядке —
Чем-чем, а порядком мы всегда славились.
И летописный беспорядок — «наряда» будто нет! — и прославленная московская Ходынка, все это так — либо со зла, либо себе на уме сказано.