«Как это, думаю, никто не замечает!»
Срок кончился: сейчас запрут лавку.
Мне завернули небольшой пакет.
«6 рублей, — говорит Анна Димитриевна, — 4 за товар и 2 за услуги: Бруне рубль и мне».
«Какие обдиралы!» — подумал я и вынимаю деньги.
«Ничего подобного! — Анна Димитриевна швырнула мой пакет, — вот если бы вам дали денег...» Втроем мы вышли из лавки.
Идем по улице, потом по дорожке — будто в Париже в Булонском лесу, а ввдно море.
«Мне пора!» — сказал Нюренберг.
«Почему?»
Но я это не сказал, он и так понял и только пожал плечами. И стал вдруг сурьезный: видно, ему хотелось бы сказать, да он не мог. И стал прощаться.
С жалостью смотрел он в глаза и долго тряс руку, как Савинков.
И я заметил, как он старается, чтобы рука моя не прикоснулась к нему, а делает это он так потому (он передал это мне без слов взглядом) —
— потому что, прикоснувшись, я почувствую скелет мертвеца, а это очень страшно!
. . . . . . .
Пасмурный любимый день.
В одном из нюренбергских соборов на серой каменной колонне подвешена картина: карта земли — вся война.
Вся война нарисована кровавой до просачивания красной и черной дымящейся краской. А около Вены небольшой медальон, тусклый с маленькими фигурками, — рисовал Кустодиев.
Ааге Маделунг, датский писатель, говорит мне: «Стоит вам вписать свое имя в этот кружок, и война кончится!»
И вижу, Горький: переминаясь, поет и что-то очень веселое поет, а слова как «со святыми упокой».
Сидит Буц, головой трясет, язык высунул —
На солнце нашла туча и, как снежинки, полетели лепестки на зеленый двор.
Высоко летают коромысла.
Юзеф косу точит, кукует кукушка.
Буц улегся.
И сторожевой трещоткой затрещал аист.
Больше солнце не выйдет, и закат будет туманный.
VII
— — я должен был нарисовать декорацию.
И начал ее делать: я нарисовал огромную обезьяну. И тут я увидел: лишний кусок посередке вбок пошел. Тогда я от него вниз еще нарисовал обезьяну. И получилось две головы обезьяньих. «Вот, думаю, какая ерунда вышла!»
«Да лучшей и не надо! — говорит Философов, — прямо в Париж к Дягилеву».
VIII
Сегодня ветерок подул и летит — акация! — последние лепестки.
IX
Лег поздно из-за газеты, и не мог заснуть. Ночью стонал кто-то, и мне казалось, что это С. П. И я очень затревожился и все лежал и курил, готовый, если вдруг что, подняться.
И когда я лежал, незаметно, уходила ночь, и рассвет выражался в колебании, точно
дом — корабль,
а ночь — море.
Потом я увидел шторы и слышу первые клики птиц и шаги.
— — умер отец И. А. Рязановского, его несли в цинковом гробу; гроб закрыт крышкой, и только голова вне гроба поставлена вперед, как на саркофагах: седая голова с длинной бородой.
Я это видел из кондитерской, где мне сначала не хотели отпускать печенье, но потом по записке И. А. Рязановского выдали. Я взял еще граненую бутылку водки.
«Для гостей пригодится!»
И увидел Святополка-Мирского: он сидит у моего брата Николая в Большом Афанасиевском переулке, один, за большим столом, и клюет носом. «Дмитрий Петрович! — бужу я его, — как вы сюда попали?»
А он точно в рупор:
«Я комендант Николаевской дороги, сижу на дежурстве, билетов нет».
X
— — переезжаем на новую квартиру. Сначала я поселился в какой-то общей комнате «больничной», там стоят «койки»: Б. В. Савинкова, Walpol’я и Williams’a. Потом я перенес свою кровать куда-то в противоположный конец коридора. Тут ушла у нас прислуга — я ей и рису дал, просил остаться, но она ушла. И прислуживает нам наша старая нянька покойница Прасковья, и служит она нам, невидима для нас. И опять мне надо тащить мою кровать, и теперь уж в отдельную комнату. Оказывается, мы будем жить в комнате, соседней с Замятиным, и платить будем 20 руб. в месяц.
Входит Замятин: он только что вернулся из Англии, он маленького роста, в цилиндре и совсем старый, а губы как накрашены ярко-лиловым; он запер на висячий замок свою комнату, прощается.
«Куда же это вы?»
«По нужде, — и, сняв цилиндр, раскланялся, — извините!»
Наша комната на 6-м этаже, она в виде театральной ложи, но без барьера и пол очень шаткий, т. е. попросту легкая настилка, которая выходит, как крыша, над партером, и каждую минуту от неосторожного движения или просто под нашей тяжестью крыша провалится, и мы полетим в партер.
Вещи уж летят: упал комод, стол, стулья — —
Но я хочу оправдать наше такое опасное житье: «У нас, — говорю, — два выхода!»