И узнаю, что министром внутренних дел вместо Авксентьева назначен Сергей Порфирьевич Постников.
«Потому что он единственный имеет власть!» При этом подразумевается, что власть вовсе не дается назначением — ведь любое и самое высокое место можно унизить! — власть это личное качество.
«И с такой прирожденной властью именно и есть Сергей Порфирьевич Постников!»
Так уверяет меня М. В. Добужинский: он тоже с нами на крыше и в руках у него кисточка, которой он дирижирует.
XI
Много мне сегодня снилось, но память о сне спугнули. Писательское ремесло это ужасно какая недотрога: улитка, ежик, которого никак не погладишь.
Пустяки последние, слово, движение могут сдуть всю воздушную постройку.
И не знаю, у всех ли это так, но у меня — сущее несчастье.
И вот пустяками все разрушено до беспамятства. Одно помню, комар зудел, точно плакал.
Когда обвиняют всех только в разбое, только в корысти, хочется наперекор обелять даже и ту тьму, которая есть.
Обвинители обыкновенно обвиняют сами-то из-за своей корысти.
— Чего вы траву мнете?
— Нам теперь права даны.
— Ведь он же дерево!
— Из-за вас деревом сделался.
XII
— — ехал я с Гординым в лодке, лодка закрыта крышкой, крышка, как опрокинутая лодка. На одном краю стояли мы, и очень было страшно: вот-вот лодка перекувырнется.
Гордин рассказывал, как он пишет романы. Ну, все как в жизни:
«Ночью я занимаюсь романами, а днем пишу. А потому мои романы так живы, и особенно последний: «Любовь к трем апельсинам».
Тут появился И. П. Пономарьков регент и Петр Прокопов и заспорили друг с другом, долго спорили, и всё о философии, как всегда, а потом, как всегда, запели: «Был у Христа младенца сад» — Прокопов — тонко, Гордин — потолще, а сам Пономарьков — толстым голосом. И, как всегда, повторили песню раз десять.
Очень было страшно.
И вдруг очутились мы в автомобиле на Каменноостровском, слезли около трамвая, и тут автомобиль заняли кондуктора, и мы остались с носом. Было, должно быть, очень холодно. Гордин попросил старуху-торговку пальто себе — тут и ларек ее — и старуха дала ему какое-то пожелтевшее драное и стала упрекать.
«Чего захотел, — ворчала старуха, — мало ему печки, затопи улицу!»
И я увидел, что Гордин в женском платье, и никто не подозревает, что он наряжен.
А старуха такое понесла, не дай Бог. Гордин в слезы.
«Чего ж, думаю, не возразит!»
«Ничего, — отвечает, — я напишу об этом: я напишу «Любовь к трем апельсинам», и поступлю в «женский батальон смерти».
Все по каким-то улицам ходил я. В дом вхожу, на самый на верх: тут Кузмин М. А. и Юркун, и Зноско-Боровский, и Сухотин, и Святополк-Мирский, и Михаил Струве. И я очутился в Москве в Сыромятниках. Все лежат в зале и Блок.
«Александр Александрович, — говорю, — Михаила-то Ивановича министром иностранных дел назначили!»
«Господи, что же это такое, — Блок очень встревожился, — по делу Бейлиса?»
Я разыскиваю в клинике и сам не знаю кого. В сыпном отделении прохожу коридором: все служители, как и больные, в повязках и даже городовой.
Очень было страшно.
А когда выбрался, встречаю на Литейном мосту Вл. Вас. Гиппиуса, здороваюсь, и в эту минуту Гиппиус сливается с Курицыным, а Курицын превращается в Кондурушкиных. И все вдруг истлело.
*
Как успокаивает, когда в теплый летний день слышишь, с пилят дрова.
XIII
— — жду очереди сниматься, много нас ждет и П. Е. Щеголев. А снимает Д. С. Мережковский и снимает очень медленно: какой же Мережковский фотограф!
Наконец и моя очередь: меня усаживают в кресло, а сзади садится Лундберг — всех так и снимают на фоне Лундберга. И бежим мы куда-то и на каком-то мосту неизвестно зачем, так по пути, отсек я голову Тинякову, бросил голову и опять бегу, стираю кровь с пальцев.
Надо ехать в Ессентуки, — С. П. приедет потом, — нас четверо: Андрей Белый, Владимир Диксон, К. А. Сомов. Багажа у нас никакого нет, только ноты. Мы будем играть коротенькие пьесы с музыкой, пением и танцами. Осталось мало времени, а собираемся мы из Сыромятников.
Я хожу по огороду около Андрониева монастыря, на грядах кучи яблок — «черное яблоко».
«Чернов собрал из ломаного железа!»
И вдруг откуда ни возьмись, идет Тиняков —
*
Когда свинья ест, она хвостиком помахивает.
XIV
— — сегодня мое рожденье: на окне у Маяковского на стекле пальцем написано. А окно выходит в сад. Много собралось народу, кого только нет! И едем мы в трамвае — полным-полно, висят! На мосту трамвай сворачивает с пути и идет около самого краю, перил нет, того и гляди полетим в воду. Я-то на площадке, выскочу, а вот С. П. в вагоне —