«Как же, думаю, всенощную-то служить?»
И вижу: в коридоре Распятие, красная лампадка, и Сергей молится.
Монах рассказывает мне о чудесах афонских, как его на Афоне исправили: был он неспособен по рождению...
Монах при этом двусмысленно подкашливал и подмигивал в угол, где сидит Борис Пастернак и чинит сети.
«Пойдемте, поищем!» — сказал он Пастернаку. И оба пропали.
Народу к службе собирается много: Алексей Толстой, Ф. И. Щеколдин, С. М. Городецкий, Ященко в крылатке, Бердяев, Вышеславцев, Сеземан.
Кто-то, я не вижу, рассказывает, что Сергей помер. «Совсем поседел и помер».
Чтобы увидеть домового, надо в Великий четверг понести ему творог на чердак, — так и сделала одна и хоть видеть его не видела, а ощупала-таки: мягкий!
Если он скажет: у-у-у! — это хорошо.
А если: е-е! — это плохо.
Одна баба не велела сор из избы выметать, а велела заметать все в угол. А в Великий четверг, когда осталась одна, надела она белую рубаху и плясала на этом сору два часа — всю всенощную. И стал к ней по ночам прилетать золотой сноп: прилетит и рассыплется!
XXII
— — безулыбная старуха Прасковья Пименова влезла в духовку.
Вошел Клюев: он в огромной соломенной шляпе, в поддевке, но уж без своего серебряного креста: «Страха ради революции».
У нас стоит инструмент: не то это арфа, не то гусли, — и никак не подойдешь.
«Не арфа и не гусли, — объясняет Клюев, — а самопишущее перо Adler, без чернил пишет!»
Мы ходим вокруг инструмента, но потрогать нет никакой возможности.
П. С. Романов и И. В. Жилкин рассматривают материи.
«Революция, — говорит А. С. Рославлев, — это перекоп всей земли; она встряхнет все до основания. Надо разбить все стекла, посшибать с колоколен кресты и по возможности перетасовать все население: первые да будут последними и последние будут первыми. И тогда начнется новая жизнь!»
А я сижу один и со мною Н., только она гораздо меньше, чем на самом деле, она меня слушает, а я ей рассказываю о нашем трудном житье-бытье. И начинается словесное: все вещи исчезли, одни слова — «деление состояний души».
И я прохожу от обыденного к истонченной сложнейшей отвлеченности, а в житейском подымаюсь с Земляного вала в Таганку.
Проснулся, еще ночь — лунная холодная ночь — ислышу, поют — —
Это была какая-то ведовская песня: женские охрипшие голоса врозь с мужскими.
Я долго лежал, не могу заснуть, все слушаю: голоса скакали, крутились, «катали», как тут говорят, пели купальские песни.
XXIII
— — задано два сочинения: по русскому и по закону Божьему.
Священник Г. Ф. Виноградов от Николы-красный-звон читал молитву с особенными ударениями. Все стояли на коленях. А я отдельно за колоннами и тоже стал на колени. Я думал, что это затеяно больше для рекламы, чтобы побольше было разговору, но И. А. Рязановский, наблюдавший с колонны, показал мне знаками, что это делается по инструкции Тинякова и Исаева.
И я стал в очередь: справиться о моей рукописи. И все не так делаю: те, кто стоял куда сзади, давно меня перегнали, а я топчусь на одном месте и уж нет надежды дойти до редакции.
Вижу падчерицу Розанова Александру Михайловну: она получила ответ — «принята».
Хозяин дома Ф. Ф. Фидлер.
Я подымаюсь по лестнице — лежат на кроватях: Рославлев, Андрусон, Ленский, Годин, Цензор, Муйжель, Яблочков, Свирский, Котылев и Л. Кормчий.
«А, — говорят, — теперь вы у нас будете!»
«С нами! с нами!»
И как черти возятся.
Муйжель насадил себе на хвост Година и Рославлева, как на кол, потряхивает, а те гогочут.
Котьшев голый — на голое смокинк, распоряжается.
«С нами! с нами!»
Иду дальше.
П. А. Митропан показывает на руку:
«Тайна знака, — говорит он, — тайный знак».
Иду дальше.
М. А. Кузмин: он росту, как Рославлев, и с длинной черной бородой, ест редиску.
«В школу прапорщиков мне нельзя поступить!» — говорит он.
«А как же Пяст?»
«Тайна знака, — вспоминаю, — тайный знак». «А вас в Обуховскую больницу положат на испытание».
Спускаюсь вниз —
«По глазам! Зачем же в Обуховскую?»
Виктор (Ремизов) объясняет: он слышал, как надо это делать.
«Надо натощак выпить бутылку коньяку». Но для чего это? — для того ли, чтобы ничего не видеть, или для общего ослабления? — непонятно.
«Да я один не могу выпить бутылку!»
И тихонько спустился под лестницу —
А там И. А. Рязановский.
Этакую — куда выше шкапа такое сделал толстыми кругами и сам вокруг ходит, как кот, доволен —
XXIV
— — примостились на площади в палатках, площадь длинная — Сухаревка.