И не только во сне, на всех гранях моей жизни это чувство беззвездной дороги — беспутья прожигало болью:
и тогда в Москве перед Каменщиками — первой моей тюрьмой —
и тогда на этапе — от Пензы до Устьсысольска — и потом — потом это будет в августе 21-го года в скотском вагоне от Петербурга до Нарвы, когда поедем из России.
«Зачем, зачем это все? Зачем в такую ночь — ?»
Дорога от вокзала через мост до «Москвы» показалась бесконечной, а по остроте на всю жизнь.
II
Поутру у Спаса — в древнейшей русской церкви Мстислава Тмутараканского.
Служба кончилась. Только кучка богомольцев — женщин в белом в белых обмотках: старые они или не такие уж, не разобрать — ветром и солнцем обожженные лица и руки.
У мощей молился старик священник.
Так молятся у кого ни души на земле и некому сказать — а ведь у всякого есть, что непременно сказать или о чем попросить —
Принял я в сердце и эту молитву.
Мы вышли.
Белые стены собора, белые, как мазанки. А кругом зелень — тополя. Шумят — шепчут.
Есть тишина около храмов. И даже если и камушка не останется, все разрушит время — я это чувствовал в заповедных рощах, где когда-то стояло капище с идолами — такая вот тишина и только шумит роща —
Принял я в сердце и эту тайную тишину тайн.
Пошли по городу.
В лавках пусто: где распродано, а где одни подскребки.
— Война съела!
— Война! война! война!
Одна эта жалоба — единственный припев.
Поглазели на Троицкую горку — там первая на Руси стоит церковь — Ильинская в честь Громовника Ильи: Святослав построил.
И дальше.
В Казанском саду, где поет по весне соловей, ни души.
Пасмурно, пустынно —
или это от пасмури пустынно?
или война все съела?
или гроза идет и вот притаились — революция?
А хорошо, когда гроза идет — не думаю, чтобы изменялся человек: каким зародишься, таким и помрешь. Знаю, и самая грозная из грозных — революция — взвих и встряс — ничего не изменит, но я также знаю, что без грозы пропад. И хочу, чтобы нет-нет, да, я хочу, чтобы ударило — ударило крепко так, чтобы взвизгнуть, схватиться за голову хоть однажды, иначе наше замельчавшее, псивое житье отравит всякую жизнь.
Да, хорошо, когда идет гроза — —
Да, это так.
Повела меня С. П. на Гончую улицу.
Вот этот серенький дом — тут она родилась. Дом как нежилой, а в окнах цветы.
С Гончей по пескам вышли к Гимназии.
Здесь она училась — — какая неприступная казенная крепость!
и неужели кончилось все это?
или одно кончили, другое придумают?
если бы в человеке можно было перекувырнуть
это — самое — !
Постояли, поглазели на гимназию.
И сколько вспомнилось! И странно, все-то и самое нелегкое, а как легко!
И должно быть, из подали последней, а в последнюю минуту все как-то так вспомнится — и нелегкое совсем легко! а потому — потому что больно уж жизнь-то сама хороша!
Да, это так.
«В гимназии, — рассказывала С. П., — не позволяли книг из частной библиотеки брать, только из гимназической можно. А мы все-таки брали и читали тайком. Захотелось прочитать роман Ясинского «Вечный праздник»: слышали, из черниговской жизни. Пошли в библиотеку Идлис, спрашиваем: «Вечный праздник Максима Белинского»? Полез библиотекарь на полках искать. А одна гимназистка очень любила иностранные слова — «Максим Белинский, говорит, это псевдоним!» А библиотекарь на книгу-то как раз и напал: — «Нет, говорит, его зовут Иероним!»
Ну, видел я гимназию, надо посмотреть и запретное — библиотеку.
Отыскали библиотеку — библиотека Идлис! — на полках книги, а Псевдонима уже нет, другой. И пошли в «Москву».
— — Ф. К. Сологуб и Н. Г. Чернявский сидят в столовой — у нас только и есть одна теплая комната, эта столовая. Входит Керенский.
Один раз я его видел в редакции «Сирин» на Пушкинской, а он все такой же и так же говорит очень громко — если сравнить с Ивановым-Разумником, просто кричит.
«Александр Федорович, — говорю, — вы теперь всё можете! Есть у меня три желания: первое — часы с кукушкой, а второе — дудочку-кукушку, такие до войны в Карлсбаде продавались, и третье — воздушный яблочный пирог!»
«Дудочку-кукушку я смогу!» — сказал Керенский.
Сны наползали и пропадали: пропал Сологуб, пропал Чернявский, пропал Керенский, и я очутился не в столовой — этой единственной нашей комнате, а в подвале.
— — в одном углу В. Н. Ивойлов (Княжнин) на корточках караулит мышь, а на другом конце в углу на корточках же Зоргенфрей (Зор) караулит Ивойлова.
В подвал набираются незнакомые.