«Где это мы находимся?» — спрашиваю.
«Точно сам не знаешь: в Кузнечном переулке».
«Почему же в Кузнечном?»
«Как почему?»
И упрекают меня, что я не желаю рассказывать о китайцах.
А я, ей-Богу же, о китайцах ровно ничего не знаю.
«Вы, — говорю, — спутали: это проф. В. М. Алексеев китаец».
И снимаю с себя одежду за одеждой — кожи, шкуры, дерюги, шкурки.
И вдруг откуда-то наш хозяин М. Д. СеменовТяньшанский:
«Отопления нет! — язык высунул, — ни дров, ни угля. Я буду освещать дом водой!»
III
К ночи приехали в Круты.
В тесный узкоколейный вагон неосвещенный, тыча фонарем в лицо, солдаты —
проверка документов!
Мне всегда чего-то страшно, когда я отдаю свой паспорт — или от неуверенности и путаницы, напуганный путаницей? или эти ружья, против которых безоружному всегда неладно? — а тут и темь и теснота и фонарь.
И еще поразило меня: что-то было от стрелецкой Москвы.
И этой смертобойной стариной открылся наш путь на Москву.
И опять тополя — чего шепчут? — черные в черное в звездах.
Попрощался я с тополями.
И на вокзал.
А там — нигде так война не прет, как на вокзалах! — загромождено, завалено, загажено, зашмыгано, а в буфете всё моментально расхватывают — война и — революция, прущая войной против войны.
Билеты выдали, а в поезд не попасть.
А надо! — и вкарабкались.
Так и на крыше вот ездят: надо и полезешь!
Из «Международного» нас выпроводили сейчас же — в первом классе перед уборной в проходе стали.
И так до рассвета.
В Бахмаче протиснулись в вагон. И уж тут в проходе прошел толкливый тягучий день и бесконечная бессонная ночь до самой Москвы.
Голова от боли раскалывалась.
Разговоры о войне, Керенском, большевиках.
Частятся «хам» и «сволочь».
Сначала я о своем думаю, но разговоры затесняют свое.
И одно только свое остается: что вот эти «не хамы и не сволочь» — они лежали и день и сейчас лежат! Это всё военные петербургские и с ними какая-то барышня, знакомая их знакомых, они, пресытившись, не знают уж как еще и лечь, чтобы совсем как дома, а С. П. дремлет на картонке в проходе.
. . . . . . .
— люди совсем не изменились. Такое на свете делается, так все кругом угрожает, им угрожает! а они, как и раньше, болтают всякий вздор, и никакого чувства у них нет, что вот надвигается что-то страшное, и неизвестно, чем все это кончится.
— — а кончится плохо. И пусть будет плохо!
— — легкость — легкость поразительная —
— — им надо потыкать носом, тогда они, может, еще и поймут, а так — ничего!
И голоса замыкаются — много голосов — в цепь.
— — гибнет Россия, чувствую —
— — а какая она будет, не знаю —
— — и не на ком остановить глаза, люди пропали —
— — кто пропал? И разве было что — ?
— — республику еще никто не установил, а республиканские войска бегут —
— — убийства, насилия, грабежи, все есть, все, все.
А еще и похуже будет —
— — тут напрасно одних большевиков обвиняют — впрочем, всегда кого-нибудь обвиняют! — а если подумать: ведь жизнь-то одна, мало кому охота помирать. А есть и такие, в прежнее время и пошли бы, а теперь —
— — промышленная жизнь остановилась, голод. Такая русская свобода не дорога —
— — на власть революционной демократии посягнуло не безумие, а самое трезвое рассуждение —
— — слушаться-то кого нынче? Никто никого не признает. Коли бы правда была — !
— — война — война — война —
— — и доконают — !
— — да уж хуже того, что есть, едва ли было когда —
— — неумелость, недуманье —
— — на скачках встречала в Красном —
— — сволочь — хамы —
— — а ведь вот палкой опять загнали в окопы —
— — был порядок да сплыл. Темные силы —
— — ну за это еще будет: повоюют —
— — всю Россию, как шаром огненным, покатят. Много кому придется расплачиваться. Жалко, кто так пропадет —
— — и никто ни в чем не уверен —
— — в большевиках —
И вдруг на «большевиках» все обрывается и один голос жалкий жалующийся тянет бесконечно:
— — ф — о — р — м — у — л — e — в — и — ч — —
— — высокий берег — там наверху деревья. Дорога вся изрыта водой. Ямы от водоворота. Где были огороды, точно граблями проведено. Углы клунь снесены водой. Плетни валяются. Озимое так все вымыло, точно и не сеяли. Овраги — —
«Как поступить с вашей квартирой, — говорит Формулевич (он же и Степпун), — передать ли ее частным лицам или общественному учреждению?»
«А где же мы жить-то будем?»
«Воздержание от еды — единственное средство».
И Степпун пропал в овраге. А я полез на берег.