4. Если Мария Степановна пожелает взять своих двух дочерей, я согласен и обязуюсь дать им полное содержание и воспитание, а также обеспечить в будущем.
5. В случае моей смерти я завещаю ей, как гражданской жене, ту часть моего состояния, какая полагается по закону гражданской жене.
6. Марья Степановна со своей стороны обязуется быть любящей и верной гражданской женой, а кроме того обещает она, пока не будем жить вместе, приходить ко мне каждый день.
Подпись.
Я нижеподписавшаяся на все вышеуказанные условия согласна и обязуюсь всё исполнять, как честная гражданская жена».
XII
Проходил медведчик с медведем — медведь Шурка — с медведем и с обезьяной.
Пел медведчик медвежью песню — песней и начиналось.
А медведь показывал —
как кисловодские кухарки ходят,
как барышни танцуют.
Это я все с балкона видел в соседнем саду.
Иду ужинать в столовую: медведчик, вижу — медведчик с медведем и обезьянка — обезьянка идет — старается по-медвежьи — —
А сзади ребятишки:
и страшно и любопытно,
и хочется поближе и медведь съест!
Я пошел с ребятишками сзади.
Впереди медведчик с медведем, за медведем по-медвежьи обезьянка, а за обезьянкой нас ватага:
и страшно и тянет!
Не видно ни Бештау, ни Верблюда, ни Быка. Я больше всех люблю Верблюда. Дождь.
В Пятигорск за билетами.
Очередь — хвост или, как в Германии, die Schlange — змей.
Прошлись по дорожкам Лермонтова, заглянули во все уголки, где жил он, и туда, где была дуэль.
И опять в хвост.
Я думал о Лермонтове — о лермонтовской «прозе»: игольчатой, светящейся демонской иглой.
Подходит девочка-нянька и с ней две совсем маленькие:
— Запишите!
— А вам куда ехать?
— Никуда.
— Зачем же вас записывать?
— Запишите!
— Да куда же?
— На материю.
И только я ей сочувствую — смеются! —
— Керенский убит, Корнилов диктатор.
— Диктатор Каледин, а Корнилов объявлен изменником: а за то, что солдатам обещал в неделю кончить войну, отдал Ригу.
Сегодня Ивана Постного — «Пляс Иродиады»!
— Если в этот день поститься, голова никогда не будет болеть.
— В Бологове путь закрыт.
— Посредники: Алексеев и Милюков.
Ну слава Богу, билеты в Петербург есть.
И я в тысячный раз говорю себе: «никогда никуда!»
К вечеру прояснилось — билеты тут! — ожил Бык и Верблюд. Я и Быка люблю! А там в тумане — дымящийся демонский «мохнатый» Машук.
Я шел по аллее к лавкам купить табаку.
Меня остановила маленькая девочка.
— Стань, — сказала она, — я тебя сниму.
Я посмотрел в ее лукавые глазенки.
— Ну, снимай! — говорю.
Она вынула коробочку, пальчиком там повела, как фотограф делает.
— Готово! — и подает виноградный листок: — вот ваша карточка!
Навстречу шли солдаты: впереди в штатском — вели офицера.
Видно: очень взволнован, молодой еще; загар в лицо бросился.
— Смотрите, солдаты! А я думала, их уже нет! — крикнула вдогонку какая-то простая женщина.
А я вспомнил из газеты — Церетели:
«Несознательные элементы армии!»
И пошел дальше за солдатами — билет тут и виноградный листик!
Точное есть по-немецки слово «verhaften» — задержать» — что-то близкое с нашим «схватить».
И мне неспокойно стало — чего-то неловко.
«Революция — контрреволюция, verhaften — схватить...»
В горячие дни — а теперь опять все горит — я чувствую, идет со свежим утром, с туманами, а ночами вся-то звездная —
осень.
И в мое окно —
кремнистый путь блестит —
Сегодня во время ужина обходил столы какой-то офицер из санатории, собирал на больного учителя. И этот учитель с ним же — докторское свидетельство показывал: куда офицер, туда и учитель.
Горло завязано и так смотрит — ну, так как-то — и до чего так эта беда унижает!
Смотреть больно.
Так вот оно что это значит —
кремнистый путь блестит —
— — мы живем в Зимнем дворце, там же и Иванов-Разумник. У меня в комнате замечательный ковер — красный пушистый бобрик. Карташев читает свою драму о кофее — «карташовский кофе»: первый кофе — настоящий, а когда воды подольют — «карташовский». Бывшие царские лакеи обносят кофеем. Отхлебнул я — кофе карташовский! Карташев читает драму. В конце первого акта появляются ведьмы. И на самом деле они явились, я это почувствовал. А Карташев стал раздеваться: на нем холщовые штаны, он их снял через голову. И пропал. Пропал и Иванов-Разумник. И хозяин Александр Федорович Керенский, который зашел было пьесу послушать. И я остался один. И вот они стали заходить кругом — я не шевелился, как скован, ждал, — и одна за другой стали они вокруг. Я видел только лица — какие, ой, какие — беспощадные! Если бы я протянул руку, моя рука отсохла бы. Они смотрели — буравчики буравили из стеклянных глаз. А сила их была неподъемная.