А Павел — — Павел поплевал на кулак, пригнулся — —
«Жажду! Жажду!»
Я сполз с кровати, поставил на спиртовку чайник — воды себе скипячу — утолить мою лютую жажду.
И едва дождался. Казалось, часы прошли, пока не закипело.
Стакан за стаканом — глотаю большими глотками — огненные куски!
Неутолима жажда моя.
«Жажду! Жажду!»
Дополз я до умывальника, открыл кран, полил в пригоршню холодной воды — и вода в моих руках обратилась в пламя.
Пламенем я умылся.
«Жажду! Жажду!»
Слышу, говорят:
— Уксусом натереть надо.
А я, валясь на кровать, как последней милости прошу:
— Уксусу бы мне выпить!
И тут опять стужа напала на меня и затрясла немилосердно, — и я трясусь всем моим измученным телом, немилосердно — ув-в-в! — стучу зубами.
Я вскочил с кровати — спиртовка пылала: отверстие, куда вливают спирт, забыли закрыть, и вот с двух концов пылало.
И не духом, руками я погасил пламя.
Мои руки, как пламя.
Кричу:
— Не берите руками горящие предметы, горячо, обожжетесь!
Но моего голоса не слышно.
И в смертной тоске я подбираюсь весь, свернулся в комок: стужа хлещет меня, а голова, как спиртовка, подожжена с концов, пылает, — вот разорвет.
— Приехал из Москвы скопец Иван Дмитриевич, — говорит сосед матрос Микитов, — на Москве украли царь-колокол!
«Украли царь-колокол?» — повторяю, и обида жжет, — «когда зазвонит царь-колокол, восстанут живые и мертвые!» Вот тебе и восстанут! А вот возьмет дворник метлу хорошую и сметет всех воров с русской земли, как сохлые листья, сметет в помойку».
И опять кричу:
— Не берите руками горящие предметы, горячо, обожжетесь!
Но моего голоса не слышно.
А Иванов-Разумник с пудовым портфелем, как бесноватый из Симонова монастыря.
— Это вихрь! на Руси крутит огненный вихрь. В вихре сор, в вихре пыль, в вихре смрад. Вихрь несет весенние семена. Вихрь на Запад летит. Старый Запад закрутит, завьет наш скифский вихрь. Перевернется весь мир. И у кого есть крылья — —
— Уж народ-то больно дик, ничего не поделаешь! — горюет Шишков, простуженный.
Тут и Замятин, вижу, в сереньком, только что из Англии вернулся, еще на человека похож, осторожно прислушивается.
И Пришвин с электрическим самоваром в руках.
— Михаил Михайлович, — прошу, — дайте ваш электрический самовар на одну ночь, спирт у нас кончился.
— Я вам молока пришлю. Два рубля бутылка.
А сам крепко держит самовар, не выпустит.
— У Ивана Алексеевича халтура поправляется, — смеется Микитов, — продал два вагона кофею, а кофий — из голубиного помета.
«Да, как сохлые листья в помойку! — повторяю я, и обида душит меня, — погубили Россию! Последние головни горят. И осталось русское сердце — сапогом его! — и слово — да черта с этим словом, пиши и говори по-тарабарски! Кара? Нет, это суд Божий. Царь-колокол воры украли!»
И опять кричу:
— Не берите руками горящие предметы, горячо, обожжетесь!
Но моего голоса не слышно: мое слово воры украли!
И я лежу, свернувшись в горящий комок — последняя головня.
А из соседней комнаты слышу: это «дебренский старец» Иван Александрович о России — о чем же еще? — о России, ведь о ней все думы.
— У России душу вынули.
И слова его, как гвозди.
И вдруг я увидел — и мне в огне моем стало покойней, — в ногах у меня по стене длинная повисла змея:
голова змеева, а рот человечий!
внимательно так смотрит, надолго повисла, крепко. И я понял: — что страж мой, и будет со мной неизменно. И за шкапом показались две морды:
уши ослиные, борода козья, а глаза умные песьи — кланяются.
И из-за железной печки мелькает и вьется — —
И я понял: мне не подняться.
Вижу нашу тесную прихожую — —
Входит Микитов, огромный, черный, в черной балтийской матроске:
«Я три ночи не спал, — места себе не нахожу, так и побежал бы. И бежал бы, пока хватит духу. Нет, Россия не может погибнуть! Земля дремучая — по кустам, по ельнику прячется дремучая сила, молчит. Только ее имени не знаю. И как назвать? Иду я по Невскому, руки горят — — »
«Иван Сергеевич, — говорю, — посмотрите: прогнивает от неправды человеческое сердце. Кровь — три года нож и пуля! — кровь и грязь — все хватком, все нахрапом, «не обманешь, не купишь!» и нет милостыни мира, только для себя, — озверело наше сердце. Бессовестье душит Россию. Гневом дремучего сердца обличите вы эту неправду, эту ложь, кровавую мару».
А он ничего. Вышел и дверь прихлопнул.
И вижу, опять входит, несет кожаную подушку в белой наволочке и в угол ее, потом принес другую, а потом третью и всё в угол, одну на другую.