Свет светит и небо без облачка чисто — я лежу у моря на жари́не —
Пустынный остров — Оландские острова.
Крупная брусника ковром устилает остров.
Я весь в белом, золотая стрела пронзает мне ухо и другая прободает мне бок и третья вонзилась в самое сердце, а на голове моей три гвоздя лучами, как корона.
Я лежу на жари́не в бруснике — и правое крыло мое висит разбито.
— — — — — —
— Фиандра, содержатель веселого дома в Александрии и продавец всяких восточных лакомств, в воздухе раскинул над землей свою палатку, поставил вверх ногами — не знаю, чего поставил, огоньки какие-то, — а вверх ногами он поставил так... — Фиандра чего не придумает! — завел медведчик свою гнусавую волынку — огоньки замелькали, завыла волынка, и все задвигалось, зашевелилось, как в первый день творения.
И пошла жизнь.
Я прохожу коридором мимо растворенных комнат — комнаты битком набиты, и все это москвичи из прошлых лет, я знаю их в лицо, и не знаю по имени, это с Бронной и Пречистенки, актеры, актрисы, акробаты, клоуны, натурщицы и просто так, жаждущие искусства и из ночных кофеен с ледяными эфирными руками. Они высовываются из дверей, и глаза у всех раскрыты. На мне белая рубаха, золотые стрелы и гвозди короной.
«Где, — говорю, — моя комната?»
Тут выскочил какой-то — сюртук на голое тело, показывает: «вон та со ступеньками!»
Комната со ступеньками — моя комната: тесна и без окон, белая-не-белая, плесень густо покрывает стены, и совсем пустая, ни стола, ни стула, ничего, и крашеный пол забрызган известкой.
И пала мне на сердце тоска.
Стою, как в погребе, — такая тоска! — а за дверью прячутся, подсматривают: «что, мол, будешь делать в своей комнате, как вывернешься?» — и, слышу, воет волынка-медведчик! —
И не знаю я, на что и решиться, и тоска заливает мне душу.
«Спасите! — Спасите меня!» — простер я руки к белой сырой стене —
И сорвался.
И лечу вниз головой через глубокую непроглядную тьму, вниз головой на землю.
И вот я на земле — —
Я лежу на земле, обтянутый сырой перепонкой, и не разбитое крыло, прячу я за спиной мою переломанную лягушиную лапку.
Комната освещена ярко. Около моей кровати что-то делают, копошатся. Не пойму ничего. Потом чувствую, как снимают с меня белье: переменить надо свежее.
Кризис наступил.
И мне горько до слез, что упал я и туда не вернуться, что нет ни крыльев, ни золотых стрел, и тех слов не повторить уж, а лежу я — обтянутый сырой перепонкой, и прячу за спиной мою перебитую лягушачью лапку.
Посмотрел я на стену, а змеи нет —
залила огонь и уползла!
Вижу шкап, на шкапу картонка.
И мне горько до слез, что лежу я, глотаю ртом воздух, как лягушка.
И в горечи моей я подбираю мое постылое перепончатое тело, чтобы быть совсем незаметным, и ищу такую точку, так скорчиться мне и извиться, чтобы легче откашлянуться.
День тяжел, а ночь для меня ужасна. Я боюсь ее душной: не могу отхонуть от кашля.
И измучил я всех. —
Верчусь, как вьюн.
«Простите меня за все эти кашли мои!»
Подобрался, чтобы незаметнее быть, совсем скорчился.
Вижу я Невский — вода — весь Невский в воде.
«Или Нева разлилась?»
А я не боюсь воды, смело иду и за мною народ бредет — по колено в воде. Дошли до купален.
Тут все и разбрелись.
Я дальше пошел. А там снег, тихо падает снег и ложится на землю чистый, как в крещенский сочельник.
И я чую: тишина, как этот чистый крещенский снег, ложится мне на душу.
Вот беда! Ночью, — теперь я не так уже кашляю, — когда все заснули, прискакала Баба-Яга и подменила мне ногу.
И я ничего ей не мог: ни сказать, ни остановить. Есть у меня дудочка-кукушка, покуковать бы, да как на грех куда-то засунул под подушку.
И вот правая нога у меня не моя, — костяная!
Лежу с костяной ногой —
В воскресенье, даст Бог, и встану.
Неловко с костяной-то, да как-нибудь уж.
Лежу, потрагиваю ее, костяную, пеняю Яге:
«Ну, что за радость, добро бы какую взяла богатырскую, а то...»
Очень мне есть хочется.
Все прошу ухи — «демьяновой».
Уж ходил Микитов в Андреевский рынок, да опоздал; с пустыми руками вернулся.
А ночью долго я заснуть не мог: и голодно, и сна мне что-то нет, Гоголя читал, «Вечера».
И только завел глаза, вижу: лежу в нашей комнате, как и въявь лежу, а по бокам у кровати морские черти. Потрогал: черные, шелковые.
«Черти, — говорю, — балтийские, наловите мне рыбу!»
А они и говорят:
«Никак невозможно, завтра воскресенье, а под воскресенье заказано нам рыбку ловить!»