и где ветер, где вой, не разберешь.
— — —
Около Андреевского собора народу — войти в собор невозможно.
— Расходитесь! — вступают в толпу красногвардейцы, — расходитесь!
— Мы архиерея ждем.
— Крестный ход!
— Расходитесь! Расходитесь!
Толчея. Никто не уходит.
Какая-то женщина со слезами:
— — хоть бы нам Бог помог! —
— — только Бог и может помочь —
— — узнали, что конец им, вот и злятся —
— — какой конец — — !?
— — с крыш стреляли —
— — да, не жалели вчера патронов —
— — придет Вильгельм, — поддразнивает баба, — и заставит нас танцевать под окном: и пойдем танцевать! —
— — большевики устроили: каждый пойдет поодиночке с радостью —
— — — тут его и расхрястали —
— — — заснул на мостовой —
— — — взвизгнул, как заяц, и дело с концом —
Идет старик без руки и повторяет громче и громче:
— Наказал Господь! — Наказал Господь!
— Что? Что?
— Наказал Господь. Старуха, протискиваясь:
— Что говорит?
— Да наказал Господь и погодку плохую послал.
— — комната: от окна к двери покато. Я его едва различаю: такой он прозрачный и вялый, но я в его власти. Он чего-то себе задумал: то к столу подойдет, то к окну. Взял булавку и ко мне: хочет мне в палец всадить. Я ему говорю: «Перестань, ну что такое булавка? ну, воткнешь — — ! — уговариваю. Положил он булавку. И опять ходит. Знаю, что на уме у него — ищет что-то, чем бы больно уколоть меня. Подошел он к столу — а на столе моя рукопись! — да спичкой и поджег. Не велика, думаю, беда, скоро не сгорит! А сам рукой так — и огонь погас. И тут я заметил, что около стола наложены кипы бумаг, смоченные горючей жидкостью. И понимаю, не в рукописи дело, а метил он в эту кипу: перекинет огонь и вспыхнет. А вот и не удалось! Скучный он бродит и такие у него мутные глаза — ищет. Взял золотое перо
— «Ну зачем?» — говорю.
А он как не слышит — он меня за руки: и всадил перо мне в палец.
II
Елку не разбирали, стоит не осыпается.
На Рождество у нас было много гостей: Сологуб, Замятин, Пришвин, Добронравов, Петров-Водкин. Достали хлеба — на всех хватило.
Сегодня в газетах о убийстве Шингарева и Кокошкина:
« — — — когда они явились в палату, где лежал Φ. Ф. Кокошкин, Кокошкин проснулся и, увидев, что на него нападают, закричал: «Братцы, что вы делаете?!»
Долго разговаривал с Блоком по телефону: он слышит «музыку» во всей этой метели, пробует писать и написал что-то.
«Надо идти против себя!»
После Блока говорил с С. Д. Мстиславским о Пришвине.
— Пришвина так же грешно в тюрьме держать, как птицу в клетке!
— — судят Пришвина. И я обвиняю.
«Так что ж я такого сказал?» — не понимает Пришвин.
«Да разве не вы это сказали: «надо их пригласить: люди они полезные в смысле сахара»?
И жалко мне его: знаю, засудят. Подхожу к Горькому — Горький плачет.
И тут же Виктор Шкловский, его тоже судят.
«А я могу десять штук сразу!» — сказал Шкловский. И, вынимая из кармана картошку, немытую, сырьем стал глотать — — а из него вылетает: котлы, кубы, кади, дрова, горны, горшки — огонь!
III
Сегодня необыкновенный день: немцы вступают в Россию. Проходя по Невскому, видел, как на пленного немецкого солдата бабы крестились.
В Киеве убили митрополита Владимира.
Я его раз видел — в Александро-Невской Лавре на вечерне в первый день пасхи: он «зачинал» пасхальные стихиры особым московским распевом — «Да воскреснет
Бог и расточатся врази его». Все это надо бы сберечь — и эту «музыку» для русской музыки.
Да, теперь и я тоже слышу «музыку», но моя музыка — по земле:
«тла-да-да-да-да» голодной песни!
Каюсь, не утерпел, съел просвирку: четыре года берегли, белая, Ф. И. Щеколдин из Суздаля привез! А я размочил и съел. И вспомнилась сказка: три чугунных просвирки, и надо их сглодать, и когда сгложешь — — а я съел!
— — мне приносят мои картины: их несут на шестах, как плакаты. Я взглянул: да что же это такое? — квадратиками ломтики — сырая говядина! — рубиновые с кровью! И подпись: «бикфордов шнур».
IV
В Москве при заходе солнца из солнца поднялся высокий огненный столб, перерезанный поперечной полосой, — багровый крест.
— — мы живем в гостинице и занимаем большие две комнаты. Утром. Слышу, стучат. «Надо, думаю, посмотреть!» И иду через комнату, а на полу кровь. Я вытирать — не стирается: большой сгусток — как вермишель.
V
Приходили с обыском красногвардейцы —
— Нет ли оружия?
— Кроме ножниц, — говорю, — ничего.
Глазели на мою серебряную стену, усаженную всякими чучелками.