«Нет, — думалось, — ничего не выйдет».
И правда собрались студенты да курсистки на Невском, пропели «Отречемся от старого мира» — то-то молодость, то-то бесстрашная и бескорыстная: силы растут, кровь кипит, все насмарку, все заново, а новое так легко и прекрасно — «Отречемся от старого мира!» И сгинули. Метель смела.
И больше, кажется, никто уж ничего не думал и на выступления рукой махнул. Жили, как жили в бескормной тощете, ропща и жалуясь, с одной надеждой: скоро война кончится.
От слова стало, от слова и станется, коли есть сила чающая, и ни крик, ни воп, ничего не поможет.
В воскресенье вечером было «знамение» — —
Появился в Петербурге из Ростова-великого купец Фролов, знакомый Чехонина.
Пришел Чехонин, привел купца. Купец как купец, вид благообразный, разложил он на столе книжечки всякие, пошарился, вынул из кармана бычий рог, приставил себе рог к виску.
— Бог — бодать — бык. Бог есть бык.
И так толкуя Писание таким выковором из букв, такое понес, не дай Бог.
— А вы в Бога верите? — перебил я.
— Бог бык, — чего-то все радуясь, сказал купец, — нет Бога, разум.
— Какой разум?
— А вот тут, — и показал на лоб.
И снова понес выковор свой толковый, уничтожая Писание и ветхое, и новое.
И не упомню, на какой книге, не вытерпел я.
«Бог — бодать — бык. Бог есть бык!» — звенело в ушах, когда от ростовского толковника и след простыл.
Хлеба в доме не было.
Пришвинская мука на блины пошла. Хлеба не было. И Пришвин пропал.
Хлеба не было да и круп оставалось всего на донышке. Хоть бы круп достать!
Думал, в понедельник пройду на Надеждинскую, в литераторский кооператив: может, выдадут. Опять беда с деньгами. Так до четверга и довел.
И совсем из головы, что Акумовна-то в Прощенный день толковала, прощенье прося: «не 14-го, так на следующей неделе в четверг», т. е. 23-го.
Забыл, забыл я о 23-м!
И не помню, что мне под этот день снилось. Помню из газет: в тот день выскочил какой-то Вейс и очень осердился, как смели без него «хлебные карточки» готовить, и что он этого не допустит. И еще помню статью В. В. Розанова об автомобилях, как наша «радикальная демократия» спит и видит захватить автомобили и кататься. А главное и это, как «Бог — бык» в воскресение, засело в памяти: «государь уехал в ставку».
По обеде, чем Бог послал, попил я чайку и стал в путь снаряжаться, вынул мешок. Есть у меня такой: как по этапу гнали когда-то, был грех, этот самый мешок мне верную службу служил. За странствиями по белому свету все, кажется, перетерял я, а мешок цел, служит. Взял я этот этапный мешок и в путь.
Забыл, забыл я о 23-м!
У Казанского собора трамвай стал.
И впереди стоит.
Подождали, подождали, кто-то соскочил, а за ним другие. И я с мешком. А впереди стена. И казаки.
Хотел я на Михайловскую проскочить — надо же круп-то достать! — да нет, никак не пробраться. Тут и полиция. Не пропускают.
И пошел я за народом.
Молча шли. Одна надпись:
— «Хлеба!»
На Аничковом мосту оттеснили к решетке, я на Фонтанку. Прибавил шагу.
Тревожно было на воле, — так никто не прохлаждался, спешили.
Какая-то женщина вышла из ворот с ребенком.
— Назад! Куда? — закричал на нее с сердцем какойто, — подстрелят!
А никто не стреляет, там на Невском шли молча и только надпись:
— «Хлеба!»
С грехом пополам добежал я до Надеждинской, очень беспокоился: «ну как лавку-то запрут, как без круп домой идти?» Да и дума была: «как теперь домой идти?».
А в лавке ставни закрывают, боятся: разгромят!
Да не разгромят. Никто и голоса не подает и рук не подымает, идут молча и одна надпись:
— «Хлеба!»
Нет, мне не верят, боятся.
Кое-как свесили круп. Уложил я в мешок. Черным ходом выпустили. Напугались и лавку заперли.
А там шли молча, подходили к Знаменью. И одна надпись:
— «Хлеба!»
Одни рты;
— «Хлеба!»
До Михайловской успел в трамвай вскочить. Дальше не пойдет. И пошел я по Невскому, понес мешок.
На Невском, как в праздник. Народ и казаки. Едут совсем рядом, а ничего. Нет, не так бывало. И ничего не страшно.
Вышел я ко дворцу. Иду, тащу мешок: «экий, все руки оттянул!» На мосту остановился передохнуть. А над белой Невой звезды —
И как увидел я эти звезды, и на душе так легко, точно прорвало, и вот — легко!
Совсем поздно вернулся я домой.
Рассказываю. А на душе легко и ничего не думается.
— Да это революция! — услышал я.
— Революция?
Пришел сосед Пришвин, хлеба не принес.
Я и ему, что на Невском видел, и о хлебе.
— Да это революция! — опять слышу.
Неужто революция? — И верит и не верит сосед.
Пили чай пустой с крошками, гадали, что дальше, а на душе было так легко, и я ничего не думал.